Легенда о Юго-Западе АРХИВ ФОРУМА ТЕАТРА НА ЮГО-ЗАПАДЕ
(записи c 2001 по 2005 год)
 
 FAQFAQ   ПоискПоиск   ПользователиПользователи   ГруппыГруппы   РегистрацияРегистрация 
 ПрофильПрофиль   Войти и проверить личные сообщенияВойти и проверить личные сообщения   ВходВход 

Роман о Понтии Пилате - 2011

 
Начать новую тему   Ответить на тему    АРХИВ ФОРУМА ТЕАТРА НА ЮГО-ЗАПАДЕ -> Обсуждение спектаклей
Предыдущая тема :: Следующая тема  
Автор Сообщение
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 1:03    Заголовок сообщения: Роман о Понтии Пилате - 2011 Ответить с цитатой

Собственно, основное отличие, сделавшее спектакль "Мастер и Маргарита" снова цельной историей с ясным стержнем, это появление, наконец-то, у сюжетообразующей роли - исполнителя. С 24.01.11, за исключением двух спектаклей после урало-сибирских гастролей (13, кажется, марта и, если не путаю, в начале апреля - тогда Пилата опять играл Афанасьев), и по сию пору (слава Богу!) Пилата играет Алексей Ванин.
У меня и не только у меня есть записи по спектаклям, начиная с самого первого (по гастрольным - не все, мы видели только 4: два в Екатеринбурге и два в Сургуте, записан подробно только последний сургутский), но мои, по большей части, очень объемные, подробные, особенно по первому. Тем не менее, думаю, что выложить их и здесь, на форуме, имеет смысл. Я, наверное, начну, пусть другие свидетели чуда зрители присоединяютсяSmile)
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 1:52    Заголовок сообщения: Мастер и Маргарита, 24.01.2011г. «гастрольный состав», Пилат Ответить с цитатой

Если мне не изменяет память, то в семейной истории N есть такой эпизод: по смерти Сталина ее дед бегал по их комнате в коммуналке и орал шепотом: «Я дожил! Я дожил!». Слава Богу, сегодня все, кого я знаю, живы, но я готов орать то же самое. Я дожил. Я увидел.
Сегодня был первый спектакль «гастрольной серии». В Москве. Ничего, мы и дальше поедем. Потому что это – стоит того. И больше. И... И можно бы рассказать про всю нашу эпопею с билетами, про то, как мы нервничали, как боялись увидеть кота в мешке, а после прочтения списка замен – так и вовсе какого-нибудь... неведому зверушку, как тряслись – насколько вмешался Романыч, сильно ли он поломает роль?... (скажу сразу – не сильно. Вообще не. Слава Богу). Можно сказать еще много слов в предисловье, но главным будет только одно: –
сегодня я видел Ванина в роли Пилата. О прочих заменах-переменах, если скажу, то ниже, дальше, пока – о том, что сделал А.С. ...нет, я не знаю, как это назвать. Роль? – ну, да, наверное. Именно так – Роль, с большой, очень большой буквы. Ему нет равных, разве что – Саша-Иешуа, которому тоже досталось счастье: сыграть Того, с Кем так и не договорил Пилат – тогда, 14 числа весеннего месяца Нисана. Рядом с таким партнером это оказалось возможно – сыграть Того, Кто. Потому что это – Саша, и потому что это – Пилат.
С самого начала, с первого выхода, с заставки – Пилат. Другой, другой человек, не Афраний, ни тени. На заставке – только в лице, движется А.С. в том же замедленном ритме, что и прежде, но бело-красный костюм из дурацкого парашютного шелка сидит на нем, как римская тога. Первая сцена – и снова: другой, другой человек! тот, о котором можно написать роман, стоящий даже и жизни. Не жаль будет – он того стоит. Этот прокуратор – не ширма, не должность, этот человек – мало того, что властвует в Иудее, но и несет за все, происходящее в непокорной провинции полную ответственность: за то, что делал, сделал и не сделал, за то, что решил – или от чего отказался. И не перед императором, нет. Перед самим собой и своим – пока еще пустым, но очень высоким – небом. Да, Пилат старше Афрания, а если брать его нынешнего помощника, так этот цыган, наверное, годился бы ему в сыновья, да вот – не годится, в помощники – да, а так – не та порода. Не римлянин. Местный, что ли? (впрочем, гадать можно было только пока Фарид Тагиев еще как-то играл. Потом, от ужаса, от плывущего текста, оставил себе только одну задачу: подавать текст так, чтобы не сбить, не дай Бог, партнера. И все, и так он хоть вибрировать перестал, бедолага... «Алексей Сергеевич об меня четвертый час мучается»(с, приснившееся)) Впрочем, не важно, пока прокуратор правит Иудеей, его никому не придется подменять. Повторю – Пилат старше Афрания А.С., если тому начальнику тайной службы лет 45, то Пилату крепко за 50, а когда он только появляется, то все эти «за» отчетливо видны. Годы? – да нет. Боль. Гемикрания. Мигрень, левосторонняя. О, как ясно, с каким знанием дела А.С. играет эту клиническую картину! Жесты безошибочны – к больному виску он прижимает не кончики пальцев, но основание ладони, потому что легче – именно так. Голос у него плывет, негромкий, надломленный голос человека, у которого действительно болит голова. И болит давно, очень давно, так, что он уже привык и не понимает, насколько же это – больно. Жить – вообще больно, но он привык, потому что надо же как-то... Он даже допрос ведет, хотя, конечно, более простую, анкетную часть отдает Афранию – пусть поучится. Учится Фарид-Афраний старательно, от старательности – на порядок более нервный, чем надо. Ничего, прокуратор не уходит в размышления о бренности жизни – он слушает, а заодно – привычно меряет шагами крытую колоннаду. Словно обход совершает – так, на всякий случай. Когда же доходит до попытки выяснить место жительства арестованного, и Афраний, верно, по неопытности, сбивается, Пилат комментирует: «Это можно выразить короче, одним словом – бродяга» – и берет допрос в свои руки.
И – попадается. В сети Ловца человеков.
- Родные есть?
- Нет никого. Я один в мире.
- Знаешь ли ты грамоту? – вопрос уже не анкетного уровня, хотя – зачем бы его задавать? Зачем-то надо. Так же, как и следующий, срывающимся голосом:
- Знаешь ли ты какой-либо другой язык, кроме арамейского?
- Знаю греческий.
Ого! Вот на этом даже больная голова не помешала повернуться к такому странному разбойнику. (Но – болит, болит. Поворачивается Пилат всем телом – медленно, как по тексту: «Попробую не шевелить головой». ообще булгаковский текст, там, где возможно, А.С. отыгрывает полностью – пластикой, мимикой, как угодно, если нельзя – словами. И этого несказанного текста столько, что даже урезанные сцены кажутся куда больше, чем были. Больше, яснее. Наполненными. Да и не кажутся, а – есть.) А арестованный смотрит на него – и не смотрит, и во взгляде нет страха, что-то иное есть, но нет – страха. Потому что у него здесь – свое дело. Вот оно, перед ним – в белом плаще с кровавым подбоем. И то, что надо сказать ему – будет сказано:
- Бог один. В Него я верю.
Это – первый удар, первый камень – в цель, Тот, кто (Тот, Кто), вроде бы, ждет своей участи, целит наверняка, точно зная, что должно случиться, ради чего он (Он) здесь, ради чего попал в руки этого человека с больными глазами. И удар достигает цели, но – небо еще пустое, Пилат вскидывает взгляд вверх, но там – для него – пусто, золотой потолок, след ласточкиного крыла. Удивлением и насмешкой он не слишком удачно пытается скрыть – от кого? от себя, что ли? – то, что слова бродяги что-то такое задели в нем, как-то странно отозвались... Но – пока небо пустое – прокуратор кажется себе только удивленным нелогичностью поступков арестанта:
- Зачем же тогда, бродяга, ты собирался разрушить здание Ершалаимского Храма?
Голос выдает, сбой в речи – выдает, сдавленное дыхание – выдает, да только что же? Что-то не то, и верный Афраний перехватывает нить допроса. Пусть начальник передохнет немного. Как раз до упоминания о каком-то пергаменте и том, кто записывает.
- Кто, кто такой? – Пилат замирает на очередном повороте, а получив от Афрания ответ:
- Левий Матвей, – жестом то ли просит, то ли направляет начальника тайной службы на продолжение обхода, а сам снова обращается к арестованному. Впрочем, того не надо спрашивать, он расскажет сам – и история его будет невероятной.
- Сборщик податей бросил деньги на дорогу?
Прокуратор посмотрел на арестованного – и уже не смог перевести взгляд на солнце, неуклонно поднимающееся вверх. Зачем? – ведь вот оно, небо. Отражение? – пусть. Но если живешь невесть сколько, не поднимая больной головы, то одного только отражения неба в глазах странного разбойника будет довольно, чтобы уже – не отвернуться. И что бы ни говорил из своего угла нечаянный свидетель Воланд, прокуратор Иудеи не хотел прогонять с балкона этого странного бродягу, нет. Прочее – пусть, друг душевный всех религиозных изуверов назвал точно – и про собаку, и про пожаловаться ей на гемикранию... Только с разбойником – не угадал. Ну, да где уж ему...
- Так говорил ты или нет про Храм толпе на базаре? – спрашивает в беспокойстве и нетерпении Афраний.
- Говорил, – иным голосом, полным права сказать – так, ответить – и не Афранию, но – Пилату, откликается арестованный. – Я говорил: рухнет храм старой веры и будет создан новый Храм, Храм Истины.
Второй удар. Второй – в ту же цель. Трещина шире, разлом глубже, но нужен еще один удар, еще одна молния, чтобы пробить плоский и пустой небесный свод над Пилатом. И этот удар он наносит – сам, посылая молнию – навстречу:
- А что есть – истина?
Пока он говорит – голос еще ровный, только выше, чем обычно. Пилат, кажется, даже улыбнуться хотел, вроде как – шутка такая, что уж такое – истина, у кого бы спрашивать, как не у бродяги?! Но вопрос – молния, плоское пустое небо не выдерживает удара. Оно – нет, не рушится, это – страшнее.
Не мигрень это уже даже. Или вот так на самом деле и болит – всё, когда привычка, похожая на анестезию, разлетается вдребезги, как осколки пустого неба. На это невыносимо смотреть – как сила больше боли взламывает человека, бьет о стены, Пилата словно синее пламя заливает – и кажется, что от него кровь закипит в жилах и остановится сердце. И тот (Тот), кто говорил о Храме, говорит просто и властно:
- Истина прежде всего, в том, что у тебя болит голова. И голова болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти...
Слова – не важны. Он просто идет по кругу – связанный по рукам, идет, протянув к своему человеку свободную руку, раскрыв ладонь. Истина прежде всего в Нем.
А что еще один пытается пробиться в этот круг – так от него только больнее. Так – до крика, до немоты, то судорожно сжатых висков. Но этот – пройдет, он бессилен, потому что:
- Но мучения твои сейчас кончатся. Голова пройдет.
И стало так.
Свет постепенно заливает Пилата, смывая и гася это дикое синее пламя. Свет разглаживает морщины, страшное, изглоданное болью и временем лицо прокуратора необратимо молодеет, глаза, раскрываясь, становятся синими – и выражение их описанию не поддается. Наверное, если бы где-то по краю сознания тенью скользнуло подозрение, что от постоянной боли Пилат сошел с ума – он принял бы и его, отмахнувшись, как от чего-то неважного и незначащего. Сошел – не сошел, какая разница? Она кончилась, боль.
Пилат пытается идти, но шаги его нетвердые, он тянется вперед к чему-то, что видит широко раскрытыми глазами, чему – или Кому? – улыбается потрясенно. Под его взглядом страшно быть: в двух метрах передо мной обнаженный до души человек слушает Того, кому отныне его душа принадлежит безраздельно.
- Ну вот, все и кончилось, – произносит Иешуа, и фоном его голосу – еле слышный смех, чей-то, дальний. Пилат пока еще не в силах смеяться, он только улыбается ошалело и соглашается безоговорочно со всем, что только скажет бродяга: и с тем, что он, Пилат, производит впечатление очень умного человека, и с тем, что нельзя поместить всю свою привязанность в собаку (Саша эту собаку показал взглядом – руки он убрал к тому моменту. Собака была некрупная, по колено, наверноеSmile), и с тем, что жизнь его скудна.
- Сознайся, ты великий врач? – чистая радость и почти просьба: сознайся! так – я хотя бы вмещу то, что могу понять.
- Нет, прокуратор, я не врач, – улыбается бродяга. Еще немного потерпи, игемон, ты все узнаешь.
- Если хочешь держать это в тайне, держи, к делу это прямого отношения не имеет, – только с последними словами, кажется, Пилат вспоминает, кто тут кто – кто прокуратор, а кто – арестованный. И связанный еще. – Развяжите ему руки!
И дальше, на вдохе, потому что уже все, наконец-то, стало легко: голова прошла, и стало понятно, что такой человек ни в чем не может быть виновен. И значит:
- Обвинения Иешуа Га-Ноцри не подтверждаются, свидетельские показания основаны по крайней мере на домыслах, – это еще тоном распоряжения, вернее – резолюции: останется только подписать. А следом – опять едва ли не просьба: – А ты, бродяга, поклянись...
- Чем? Чем хочешь ты, чтобы я поклялся? – еще не в полную силу, еще не проявляя себя до конца – осторожно, потому что открытая душа перед ним уязвима и беззащитна.
- Ну, хотя бы жизнью своей, ею клясться самое время, ибо она висит на волоске, знай это, – снова просит Пилат. Знай это, пожалуйста, и будь осторожен!
В этот раз признания на фразе про волосок не произошло – в последний момент Иешуа смягчает голос – от той же бережности, с которой он говорит с прокуратором. А тот смеется – в голос, задыхаясь, крутится вокруг своей оси, призывая всех, кто слышал, присоединиться к такому восторгу:
- Да, теперь я не сомневаюсь, что праздные зеваки в Ершалаиме ходили за тобой по пятам! Я не знаю, кто подвесил твой язык, но подвешен он хорошо! – с искренней радостью и восхищением.
И дальше, до диалога о добрых людях:
- Ты всех, что ли, так называешь?
и ответа:
- Всех. Злых людей нет на свете, – с глубокой убежденностью – и сожалением: добрые ведь люди, а такое порой творите!
Для Пилата эта убежденность арестованного – идеальное обоснование для оправдательной формулы:
- Бродячий философ оказался душевно...больным, вследствие этого смертный приговор, вынесенный Малым Синедрионом прокуратор не утверждает! – резко, пресекая любые поползновения все же как-то приговор этот исполнить. – Но в виду того, что безумные утопические речи Га-Ноцри... – и до Кесарии Стратоновй, на Средиземном море – удобное место, а главное – именно там, где находится резиденция прокуратора. Потому что расстаться вот так с человеком (или – с кем? не важно, лучше пока не знать), избавившим от многолетней боли, Пилат не готов. Тем более, что бродяга обещал поделиться кое-какими новыми мыслями... Словом, все складывалось на диво хорошо, так, как, наверное, бывает только во сне, когда снится, что голова не болит и не заболит больше никогда.
Осталось все это продиктовать секретарю.
- Афраний... – с тенью укоризны, потому что любопытный сириец высунулся и подошел слишком близко, – все о нем?
И не смотрит Пилат на своего помощника почти. И на Иешуа – не смотрит, а то сразу бы понял, что –
- Нет, к сожалению.
- Ну, что еще?
Не знает. Он ничего еще не знает. И все, что есть у Пилата – убеждение, выросшее за годы: жить больно. А если на миг боль отступила, то достаточно всего лишь проснуться, чтобы она – вернулась вновь.
- Оскорбление... величества! – сбивается, переходя сразу к сути, Афраний.
Пилат пытается повернуться – медленно, страшно: тот, кто только что был – распахнут, столкнулся с неодолимым – стеной, скалой, законом. Это больно, тем более, если не ждал. Это – больно, и нужно хоть несколько секунд, чтобы заставить голос – звучать:
- Что же ты – молчал?! – но Афрания он не обвиняет и не Афраний та стена и скала. Это жизнь такая. А ты поверил, прокуратор? Ты ведь помнишь – сладкие сны, когда не болит голова... Просыпайся, прокуратор.
И вот он мечется с этим своим «пергаментом», и мысли мечутся зримо – погиб, потом – погибли (кто? он не знал тогда, тогда еще это было именно и только – слово. Это потом придет «Его помянут – сразу вспомнят нас» и «отныне мы навсегда будем вместе» – потом, после, когда все будет кончено и ясно). И совсем нелепая – бессмертие! Вызвало ли оно – тоску? если и да, то еще не отчаяние – пока еще все живы, и свидетелей не слишком много, пока – можно, ведь можно же попробовать, боги, за что вы так наказываете меня?!
- Слушай, Га-Ноцри, – не приказ, не вопрос, не просьба даже! мольба. Кажется, на колени готов встать, только бы бродячий философ понял, а главное – исполнил бы, сделал бы именно так, как вымаливает прокуратор: – ...отвечай, говорил... или не-е говорил?
Но всей власти Рима не хватит, чтобы Тот, Кто пришел провести человека в Царство Истины – солгал.
- Правду говорить легко и приятно...
Хотя тяжело. Очень. Но ведь возможно же. Саше-Иешуа нужно преодолеть себя, так же, как и Пилату – только шагнуть с края обрыва, выйти вперед, под разгорающийся белый свет... Иешуа этот шаг делает – а Пилат остается в тени, мечется вдоль стен, потом замирает, закрыв лицо ладонью. Всё.
- ...и я говорил в числе прочего...
Всё.
Еще один взгляд – и не на Иешуа вовсе, на Афрания, который снова вышел вперед, словно рассказом завороженный. Ладно, пусть. Пусть стоит, не до него уже. Потому что – всё:
- ...где вообще не будет надобна никакая власть!
Грохот железа продолжается – фразой Пилата:
- На свете не было, нет, и не будет никогда! власти более великой и прекрасной для людей, чем власть императора Тиверия! – судорожный вдох, и дальше, на выдохе: – И не тебе, безумный преступник, – с горечью, потому что вправду – безумный, – рассуждать о ней.
Паузы между предложениями нет, распоряжение идет тут же – потому что Пилат уже все для себя решил, кто теперь должен сделать свой шаг с обрыва. И что он, Пилат, еще попробует реальными средствами – может быть! – спасти Иешуа:
- Привести ко мне президента Синедриона Иосифа Каифу! – резко, в развороте, стремительно уходя с проклятой этой крытой колоннады.
Это были последние слова прокуратора – в этой сцене.

/мне безумно жаль финала, который я услышал в записи 2000 года. Распоряжений, ритмики фраз: «…из римской когорты выделить две кентурии для конвоирования преступников и оцепления места казни», этой переклички с фразой из «Бега»: «Дать сапер, толкать, сортировать, 15 минут, чтобы бронепоезд «Офицер» прошел за семафор», решения, принятого решения в внятно названной попытки – спасти. И – да, диалога: «Ты бы отпустил меня, игемон. Я вижу, что меня хотят убить» – и ответа, почти без голоса: «Неужели ты полагаешь, несчастный…» Как жаль… /

(продолжение следует...)
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 2:05    Заголовок сообщения: продолжение. вторая сцена, объявление приговора. Ответить с цитатой

/в Грибоедове, за общей бессмысленностью такого экстрима, А.С. не играл, буйного Ивана брали силами двух санитаров: Олежки и Кириллова. Кириллов, похоже, был в ванинском халате – уж больно халат санитару был велик!/

Сцена вторая, разговор с Каифой, была на моих глазах переделана дважды – один раз по-крупному, 15.03.10г, и потом – дорихтована до вменяемого состояния, а потом еще раз в этой сцене несколько сместили текст и теперь это не диалог, а поочередные монологи. 11 лет назад сцена эта у А.С. шла тяжелее всего, тем более, что разговор с Каифой завершался вынесением приговора. Это и до сих пор осталось, а вот фонограмму, даже не убавили, а вовсе убрали (не для А.С., раньше), и чего мне жалко, так это «гула», который теперь совсем умозрительный. Сцены этой я опасался по нескольким причинам. Во-первых – по старой памяти, тем более, что в ней А.С. не играл и не видел метаморфоз текста. Во-вторых – боялся, вдруг великий и могущественный все же куда-то в библейские сцены свою руку да засунет (повезло, слава Богу, ничего режиссер не наделал). В-третьих – мне дико не нравился рисунок, который остался от 15 марта в этой сцене у Афанасьева. Даже то, что осталось – раздражало: застывание того Пилата спиной к залу, крики «тесно! тесно!» (всего два вопля осталось, «из 35-ти!», а мне все не нравится!), еще что-то, собственно – фраза выхода на объявление приговора: ор на Каифу и «я умываю руки» (Афанасьев эти руки еще и тер), которая для меня звучит как принятие: прокуратор сдает Иешуа, реплика «Все? – Все. Имя» теряет смысл, потому как, умыв руки, уже не попытаешься даже назвать не Вар-Равана. Словом, мне было страшно представить, что будет, если Ванин не избавится от этих «родимых пятен». Видимо, я еще плохо его знаюSmile Боятся надо было не следов чужого, а всего того, предельно *своего*, вернее – его, Ванинского, от чего у меня нет защиты и к чему нет привычки. Нервы, что ли, слабые стали?
Но вернемся к нашим делам... Каифа Долженкова был именно тем (если не – чем), обо что прокуратор, стратег, хитрец и умница, облеченный властью Империи да еще и до крайности доведенный исступленным желанием спасти Иешуа – обо что он неминуемо разобьется, как Титаник о достопамятный айсберг. Впрочем, Каифа не айсберг даже – некая косная материя. Даже не тот, а то.
Тот, кого поначалу Пилат намерен сбить с толку притворным равнодушием к участи Иешуа:
– …Что до меня, то я казнил бы обоих, это был бы наилучший исход! – фраза, произнесенная при полузакрытых, спрятанных за улыбочкой, глазах. Наверное, чтобы соврать было легче.
- Синедрион намерен освободить Вар-Равана, – с интонацией механизма произносит Каифа.
- Какой страшный месяц нисан выдался в этом году, – невпопад смеется прокуратор. Сорвалось. Ладно, надо по-другому.
- ...но преступления Вар-Равана и Га-Ноцри совершенно не сравнимы по тяжести, Каифа... – Пилат пробует переубедить логикой, объясняя что-то про бандита и убийцу Вар-Равана и невменяемого Га-Ноцри. Пока прокуратор еще говорит – или смеется, но говорит, хотя голос уже рвется, перестает слушаться дыхание, но – пока еще – Пилат говорит:
- Я впервые... – не справляясь, позволяя отчаянной жажде проступить в голосе дрожью: – я прошу Синедрион! – и снова взяв себя в руки: – Я настойчиво ходатайствую переменить свое решение.
- Синедрион намерен освободить Вар-Равана, – так же равнодушно, как если бы не человек говорил, но скрипела колодезная цепь, откликается Каифа.
- Как? Даже после моего ходатайства? – «Просил тебя, унижался – и что, все зря? Ладно, пожалеешь»: – Ходатайства того, в лице которого говорит Римская Власть?
И снова мимо. Плетью обуха не перешибешь, а тут, пожалуй, должна быть какая-то еще пословица, про то, что с пустотой сражаться всего тяжелее. Пилат мечется, перебирая новые и новые аргументы – тщетно. Зримое воплощение тщеты всех его усилий – седой старик с пустым лицом и взглядом спящего.
- В третий раз говорю тебе, прокуратор: Синедрион освобождает Вар-Равана.
Это уже в спину Пилату. Он стоит впереди у кромки, под светом. Коротко, тихо, себе самому, как сказал бы «Господи!» – не молитвой, а так... междометием:
- Тесно мне. Тесно.
И, не оборачиваясь, так же глядя перед собой:
- Ну, что ж, Каифа, да будет так, – то ли смеется, то ли рыдает – сорванное дыхание путает, но кажется – прокуратор смеется. Уже смеется. Для слез вышло время: – Умрет сегодня Га-Ноцри, тесно мне...
- Где-то идет гроза, сегодня душно, – отзывается колодезная цепь.
- Нет, – почти участливо успокаивает Каифу Пилат, – это не от того, что душно, а тесно мне стало с тобою, Каифа, – и, на вдохе: – Побереги себя, первосвященник. Тесно мне – с тобой!
/Ах, вот здесь бы – сыграть! Каифе сыграть, так, чтобы противостояние не в пустоту уходило, и пусть бы и был гнев бессилия (да, так – удушая и обжигая – на одном только жутком, захлебывающемся дыхании), но был бы во взаимодействии с человеком, а не тратился впустую перед каким-то манекеном! Тут еще особенно сильно сказалась смена сцены, нынешняя ее особенность – длинный загон Каифы, от которого в сон клонит, и мечущийся то вдоль задних щитов, то слева – из глубины к кромке и обратно – молчащий прокуратор./ Которого закономерно прорывает:
- Нет! Слишком долго ты жаловался на меня кесарю! И теперь настал мой час, Каифа!
Гнев бессилия – унес слишком далеко, уже не вернуться, не стать прежним, ироничным и отстраненным. «И с каждым словом ему становилось все легче и легче: не нужно было больше притворяться» – а на то, чтобы сдержаться сил не осталось просто, все сожрало, сожгло бессмысленное противостояние. Бессмысленное – и безысходное, потому что слова уже сказаны: «Да будет так».
Каифа еще что-то пытается вставить – Пилат обрывает его диким криком: «Все!», за которым – пауза тем более страшная, что после нее нет больше голоса у прокуратора Иудеи. Своего – нет, это голос старика, он стареет лет на 20 за эту паузу и короткое время до выхода на объявление приговора. Но еще до приговора преступникам он произносит приговор – себе:
- Я умываю руки, – почти без голоса, с ужасом глядя на собственные бессильные кисти. Что он видит, кровь на ладонях? – может быть. Может. Теперь с ним может быть все, что угодно – он сдался, он принял, он окончательно подписал смертный приговор.
…Кому?..
- Именем кесаря Императора, – страшный, сорванный, сломанный голос. Голосу лет 70, наверное. Нет, он набирает какую-то силу – привычка командовать, куда денешься? – но срывается, тает, судорога сжимает горло – не вдохнуть. Правая рука не поднята – протянута над головами, нет сил поднять ее выше. Нет сил. – …приговариваются к позорной казни – повешенью на столбах. И эта казнь сейчас совершится. Имена преступников – Дисмас, – дальше, еще немного, – Гестас, – и еще одно имя сказано, теперь третье, ненавистное, – Вар-Раван, – пауза, зрачки расширяются, застывая: – и Га-Ноцри. Вот они, – рука слепо указывает куда-то вперед, не видя преступников, но зная – они где-то здесь, и он увидел бы, если бы не ослеп от солнца. – …перед вами.
Это невыносимо. Кажется, просто нельзя видеть – и не видеть нельзя, нельзя отвернуться и нельзя – выдержать. Так же, как прежде – в двух метрах впереди, если не ближе – совершается объявленная казнь. Только не на столбе – вот здесь, впереди, на кромке, как на электрическом стуле.
А слова еще не все сказаны. Казнь должна свершиться – полностью и вся, Пилат не подлежит амнистии, никакая Пасха ему не возвратит уже его презренную жизнь. Этой «жизнью» он давится, но надо договорить, слова приходится вырывать из себя – а больно же это! Ладно, дальше! Сейчас будет еще хуже:
- Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу…
/Не могу. Сдаюсь. Пусть – тоже – трусость, я не могу этого видеть, у такого вообще не должно быть свидетелей! это… я не знаю, как назвать./ Я не вижу лица прокуратора, не могу поднять взгляд выше натянутого на ребрах белого шелка – но и этого мне хватает. Ткань дрожит, тянется вверх – не вглядываясь, вижу: «Пилат задрал голову и уткнул ее прямо в солнце». Кажется, что через него прошел электрический разряд, выгибая хребет, выламывая ребра. «Все? – Все. Имя!»
- Варр-Рраван!
Все.
Свет гаснет медленно, я еще успеваю увидеть низко склоненную голову прокуратора – так низко, что мне не видно лица, не разглядеть – и спасибо за такую милость, мне хватает судорожно дрожащей раскрытой ладони – и на этом свет гаснет, гаснет окончательно.

/В темноте, чуть разбавленной подсветкой «выходов» я оглядываю соседей и первый ряд. Впечатление, что вокруг меня тяжело контуженые люди – кто-то пытается отлепиться от спинки кресла, кто-то трясет головой, себя я не вижу, но знаю, что полулежу на кресле, вжавшись в спинку и подлокотник слева. От центра, от места удара люди, отшатнувшись, образовали такую воронку, будто вправду – кратер вулкана, а вернее – метеоритный. Люди издают какие-то звуки, с трудом приходя в себя. Наши соседи слева – юноша и девушка, вжавшиеся друг в друга, пытаются расцепиться и сесть ровно. Девушку неудержимо валит куда-то вбок, она явно не понимает, где верх, где низ – и где, собственно, сцена, да и зачем она ей – теперь? /


Каким-то чудом мы собрали себя, соскребли со спинок кресел – и даже что-то такое посмотрели. Римский в лице Санникова был хорош, в варьете было весело, у Стравинского… ладно, может быть, будет и в нашей клинике праздник… Но все «здешнее», даже и потустороннее – в сравнении с настоящей историей казалось легковесным. Разве что Мастер мог бы дать что-то сравнимое – но пока еще об этом говорить рано, хотя Е.Бакалов старался изо всех сил. Но…
Но. Но – не о нем речь, если что – про «автора» я скажу после. А пока – за мной, читатель.
Тем более, что пока будет антракт.

(продолжение следует)
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 2:17    Заголовок сообщения: продолжение, первая сцена второго действия. Ответить с цитатой

Второе действие началось с Ершалаима – как обычно, одна разница: Мастер пытался – быть, изо всех сил – Бакалов играл, как мог, хоть и сбивался. Наверное, ему надо продумывать роль не по ходу спектакля – отвлекается. Но то, что получалось – когда получалось – выглядело так, что верилось: вот этот человек – автор романа о Понтии Пилате.
...который – первым – прошел по галерее, вышел из-за щитов, по привычке прошел по диагонали до угла... замер на миг перед льющимся ниоткуда алым лучом, но отвернулся, словно решил «померещилось», прошел дальше... Безмерно странно, что прокуратор вообще – выходит, что он движется, что-то делает и говорит: после приговора казалось, что ляжет и не встанет, но – кто тогда будет разбираться в этой неладной Иудее? А праздники здесь – трудные...
- Итак, Афраний, что Вы скажете о настроении в Ершалаиме? – голос у Пилата странный, как сросшийся перелом: вроде бы, все цело, но какой-то след, надлом, трещина в ткани... Но – пока – и только. Словно не было казни.
- Я полагаю, прокуратор, что настроения в Ершалаиме теперь вполне удовлетворительные, – Афраний, кажется, пришел к выводу, что *своего* лучше не вносить, а идти по накатанной дороге – паузы и ритмику фраз Фарид берет, вернее, старается брать четко по рисунку предшественника. А то предшественника от промахов клинит, как от фальшивых нот:
- ...Когорта Молниеносного может покинуть город. Хорошо бы ей продефилировать по городу, так, на прощание, – выкрутился, цыган.
- Что же, это неплохая мысль, – пряча усмешку и бесконечное терпение в глазах, одобряет запутавшегося помощника прокуратор. Об этого юношу долго придется биться, но это – человек, с ним хоть поговорить можно: – ...послезавтра мы выведем войска из города. Я и сам уеду послезавтра в Кесарию, – смех вздрагивает в горле, горький какой смех... Отчего? нет, не радость от того, что уедет. Над собой смеется? – да, похоже. Мол, надеялся, что уедет – не один, да? – Хотя с великой радостью уехал бы сегодня, – а вот это уже без смеха, на выдохе, так, что читается: «сегодня, а лучше бы – вчера, да толку-то сожалеть!»
- Прокуратор так не любит Ершалаима? – похоже, хоть Афраний и не местный уроженец, но Ершалаим он любит и отношение начальника его задело.
- Помилуйте, нет более безнадежного места на земле, – кажется, чуть ли не с надеждой на сочувствие отзывается прокуратор. – Я здесь заболеваю всякий раз, – и сил уже никаких нет, хотя чему это оправдание? – Все время тасовать войска, – кто бы и что ни посоветовал, прокуратор сделает так, как считает нужным. Потому что – опыт, потому что знает, потому что сделает – и сам за сделанное ответит: – ...читать доносы, половина из которых, кстати, на тебя же! – Ну, да, доносят, разумеется, на прокуратора. Это в случае *другого расклада*, *других* Афрания и Пилата доносы были на начальника тайной службы, а теперь – нет, теперь все очень однозначно: – Согласитесь, что это скучно, по крайней мере!
- А эти праздники?! – Смех смешивается с ужасом: боги, и ведь праздники еще не кончились! – ...Каждую минуту ждешь кровопролития. Фанатики! – О, какой страшный месяц нисан выдался в этом году! и ведь это еще не конец: – Чего стоит один этот мессия, – сломанный голос, как ни странно, выдержал, чуть истончился, но – выдержал, – которого они все вдруг стали ожидать в этом году!
Афраний кивает, серьезный и сосредоточенный:
- Да, праздники здесь трудные, – и только на самом дне голоса прячутся блестки тщеславия: трудные, но это моя работа, и я с ней справляюсь. Видимо, с такой работой он – справляется, особенно, когда прокуратор дает толковые распоряжения, а не оставляет начальника тайной службы в свободном плавании.
...и положиться-то не на кого. И надо уже брать себя в руки – но еще одну жалобу можно себе позволить:
- ...этот дворец сводит меня с ума! – И все, а то так и занесет ненароком, хватит. Объявление приговора слишком дорого стоило, и сейчас достаточно будет лишь чуть-чуть поддаться – от прокуратора останется горстка пепла и все, а вот такой роскоши он себе позволить не может: – Да. Но вернемся к нашим делам. Прежде всего, этот проклятый Вар-Раван Вас больше не тревожит?
Печальная судьба ожидает бандита и убийцу – что Афраний, что даже Пилат, имеют на Вар-Равана по большому-большому зубу. Каждый – за свое:
- Что, стал слишком знаменит?! – со смехом. Не заживется Вар-Равану в Иудее.
- А что... – а вот теперь начинаются настоящие вопросы, то, что на самом деле важно для Пилата: – ...казнь?
Хороший вопрос. Исчерпывающий.
- Что именно интересует прокуратора?
И это – хороший вопрос. Что, вот так и сказать?
Нет, лучше – иначе:
- Ну, не было ли среди толпы попыток... выражения возмущения?
- Нет, таких попыток не было, – «Что, начальник, когда будет настоящий вопрос, ведь все это ты уже знаешь и так?»
Знает. Только не признается, напротив:
- Да, это главное, конечно. А... Вы сами установили, что смерть пришла?
- Да, в этом прокуратор может быть уверен, – и это еще не тот вопрос. Афраний ждет, когда будет задан тот, ответ на который пока знает только он.
- А напиток? – «А что еще я мог для него сделать? что – еще, если...» – Облегчающий страдания напиток им давали?
Странные вопросы, да? Еще бы... если учесть, что вся эта организационная сторона не имеет отношения ни к тайной службе, ни, тем более, к должности прокуратора. Дело не в том, что и кто, дело в том – из-за Кого.
- Да, но... Он отказался его выпить, – Афраний в курсе, о ком идет речь. А что прокуратор боится поверить:
- кто?... кто именно? –
... пусть. Ничего этот страх не изменит:
- Простите, игемон, я не назвал? – Га-Ноцри!
- Га-Ноцри! Га-Ноцри, – влетает между Пилатом и Афранием – Мастер: – Этот безумец! Ну, скажите...
Говорит. Да, он говорит, прокуратор. Только без слов – вот так, оказывается, и нужно, и – возможно: играть без слов, взглядом, позой, движением – спрашивать без слов, потому что слова, зачем-то, отданы другому:
- ...или он предпочитает умирать именно от ожогов солнца? – Он и сам щурится и пытается закрыть лицо ладонью, будто и его тоже сжигает солнце. Так неужели...
- Этого, прокуратор, он не говорил.
- А что? – у прокуратора такое выражение, словно ответ он уже заранее знает.
– Что он говорил? В каких, интересно, выражениях он отказался от напитка? - это снова Мастер, озвучивает чужие вопросы.
- Он сказал просто: что благодарит, – Афраний строго смотрит перед собой, руки, чтобы не дрожали, стиснуты и прижаты к бокам, – что ему ничего не нужно, и он не винит никого в том, что у него отнимают жизнь, – с той же чуть заметной паузой перед «отнимают».
Пилат даже отшатывается:
- Кого? – спрашивает уже своим, только срывающимся голосом : – Кого – благодарит? – «Кто тут сошел с ума – я или Он? За что Он – благодарил?!»
- Этого, прокуратор, он не сказал, – отзывается Афраний, ожидая *своего* вопроса.
Рано:
- А проповедовать? – наверное, этот вопрос нужен для паузы, возможности хоть дыхание выровнять. Боги, ведь казнь уже свершилась, что же – еще?
- ...хотя перед распятием сказал.
- Что?! – Разом и ужас: услышать от Него свой приговор страшно до судороги! И – жажда: хоть так, но – еще раз! – услышать Его слова, пусть бы и приговором, но – Его...
- Но этого почти никто не слышал, – предупреждает Афраний. Он-то все понял – кому предназначал Иешуа свои последние слова, что они значат. Умный парень, все понял. И – не пожалел:
- В числе человеческих пороков одним из самых главных является трусость.
Мастер зачем-то смеется негромко – Пилата ни на какой смех уже не хватает. Надо спрятать лицо... голову опустить, отвернуться, чтобы никто, никто не... Нет ведь никого, так что ж тогда?
- Ну, что ж... Дело вот в чем, – в чем же дело-то? А! – Хотя у нас нет сведений, ну, в данное время, конечно, – надо говорить, если говорить, а не кричать и не смеяться, то можно выдержать. Даже и с пользой... для кого только? – Поэтому я прошу Вас немедленно, тайно, без всякого шума похоронить тела казненных, – так, вот теперь уже можно обернуться и посмотреть прямо в лицо своему помощнику. Ты знаешь, и я знаю, и Он – тоже все знает, так что не будем об этом. Давай о деле: – В нарушение законов, – да-да-да, и этот момент тоже надо учесть: – но во избежание каких-либо неприятных неожиданностей, все...
И вот он сейчас уйдет – и...
И не уйдет он никуда – забыл, прокуратор? легко не бывает, жить – вообще больно.
- Афраний, подождите! – еще не все исполнено на земле. Сначала, конечно, о награде – посмеиваясь, упомянуть громадные заслуги, и Афранию придется эту насмешку проглотить: громадность своих заслуг он знает до обола. Потом – обрадовать: – Я не хотел бы расставаться с Вами, пусть Вас наградят каким-нибудь иным способом, – а то ведь недоучкой уедешь, начальник тайной службы, а так – пусть награждают. Рим не обеднеет.
- Далее. Другой вопрос касается этого Иуды из Кириафа, – никому это и ничему не поможет, но предатель жить не будет. – Говорят, он деньги получил? – угадал или нет? Работал он на Каифу – или нет?.. Боги, неужели что-то еще может быть интересно? может быть – важно что-то еще, кроме – тех Его слов? Кроме – смерти Его...
- Получит.
- Вот! – встревает Мастер, будто призывая прокуратора отвлечься от своих мыслей и вернуться к делам.
- ...А велика ли сумма? – за деньги этот Иуда работал или «за идею»?
- Этого никто не может знать, прокуратор.
- Даже Вы? – ну, немного переборщил с удивлением, не страшно. Это все...
Это все – хорошая, известная друг другу игра: «Ты ничего не говорил, я ничего не слышал, и наоборот, а кто что сделал – так какая разница? Ай, как жалко бедного разбойника, убили – а кто? разве тут найдешь, не город – муравейник!» Видимо, не первый раз начальник тайной службы получает не-приказы, которые каким-то образом исполняются... если не по закону, то – по справедливости. Вот, как сейчас:
- ...но сегодня вечером он их получит. Его вызывают во дворец Каифы, – «что, начальник, пойдем против Синедриона? или как?»
Или как пока:
- Мною так же получены достоверные сведения, что Иуду из Кириафа зарежут. Нынче ночью, – ждать нечего, не надо, суду доносчик не подлежит, а до справедливости... Если нет Истины – а ее нет, нет ее больше! – то пусть хотя бы справедливость останется: – Кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущенный чудовищным предательством этого менялы, сговаривается убить его сегодня ночью, а деньги, полученные за предательство, подбросить первосвященнику с запиской, – еще и с запиской. Ну, что же, пусть будет: – «Возвращаю проклятые деньги».
Это все – слова, дела, обещание «наивысшей награды» Афранию, сочинение записки, распоряжение «заняться этим делом, то есть – принять все меры к охране жизни Иуды из Кириафа» – все это блики на воде, рябь, подобие жизни. Что-то делать, лишь бы делать, оправдываясь перед собой справедливостью и прочей ерундой, вроде мщения. Это все – пустое, потому что небо – пустое, потому что Он – умер, и прокуратор умер тоже – только почему-то остался жив... А, да... ведь это – бессмертие...
- ...замысел злодеев чрезвычайно трудно исполним, ведь подумать только... – Афраний держит ту же паузу, идеально ложась в музыку. Только смысл у паузы не «одумайся» или «ты точно уверен?» как – было, а, скорее: «Может, передумаем? Может, не сегодня? А про наивысшую награду никто ведь под руку не толкал! И ведь не зря она будет, награда»: – Выследить Иуду, зарезать, да узнать, сколько тот получил, да ухитриться вернуть деньги Каифе и все это в одну ночь, сегодня?! – «Прокуратор, я могу всего не успеть, честное слово...»
- И, тем не менее, его зарежут сегодня, – голос ровный, решение принято, деться от него некуда, а что до исполнения, так не тревожься, Афраний: – У меня предчувствие. Не было случая, чтобы оно меня обмануло, – вот сейчас обманет: показалось, что если прокуратор сам убьет Иуду, то, может быть, станет чуть легче. Но это после, а пока: – ...вся надежда только на изумляющую всех Вашу исполнительность! – Ты его только выследи и сделай так, чтобы потом его – потеряли.
- Слушаю.
Уходит, но от щитов – оборачивается. В голосе разом и осуждение, и – восторг, чистый и неприкрытый:
- Так – зарежут? Игемон? – «Сам, что ли? Ну, ты силен, начальник, ну, ты даешь!» Такой поступок, лихой, противозаконный, но – как кажется молодому парню – поступок сильный и справедливый добавляет любви и восхищения прокуратором.
Равно как и ответ – легко, уверенно, как о случившемся уже:
- Да!

...а уходя, он снова на миг замер перед алым потоком света. Прикрыл глаза – и ушел. Нет исхода, и смерть Иуды не принесет облегчения.
Бессмертие пришло.

(продолжение следует)
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 2:29    Заголовок сообщения: продолжение, вторая сцена второго действия Ответить с цитатой

Так же, прошив сцену по диагоналям, вышел, замерев на миг перед огнем бессмертия, который только прокуратор и видит – и отшагнул в тень, предоставив Афранию говорить:
- Прошу отдать меня под суд, прокуратор, Вы оказались правы, я не сумел уберечь Иуду из Кириафа, его зарезали, – Афрания трясет, он то ли растерян, то ли на взводе, то ли боится, но преодолевая себя, отчитывается перед начальником: – …я с-собираюсь искать его в Гефсиманском саду. По моим соображениям он убит не в самом Ершалаиме, на улицах не зарежешь тайно… …Я полагаю, прочие подробности прокуратору не интересны, – то ли спросил, то ли просто так сказал, то ли хотел сказать чуть иначе: «…и без меня известны». Афраний, разумеется, никаких доказательств не имеет, но почти уверен: Пилату все подробности убийства Иуды известны лучше, чем кому-либо другому. Из первых, как говорится, рук – подробности. Видимо, тайная стража сделала все, как хотел прокуратор: выследила Иуду, а после – потеряла, да так фатально! Похоже, что Афраний и под суд готов ровно потому, что: – Это моя охрана упустила его вчера вечером на базаре после того, как он покинул дворец Каифы. Как это произошло – не постигаю! – вправду, не постигает. И следующие слова – тоже правда: – Но не слагаю с себя вины, ибо не смог исполнить приказ прокуратора по охране жизни Иуды из Кириафа!
- Я не считаю нужным отдавать Вас под суд, Афраний, – голос прокуратора тихий и мягкий, легкий, как пепел: – К тому же Вы сделали все возможное, – еще и утешает своего «стажера», – чтобы позаботиться об этом негодяе. Интересно, – надо же, ему что-то интересно! Но ведь вправду: – как же убийцы ухитрились подбросить деньги Каифе? – и даже усмехнуться получается, ведь смешно же, на самом-то деле! «убийцы», «ухитрились» – зачем тут множественное число?
- Мстители перебросили сверток через забор, – объясняет успокоившийся Афраний. Видимо, сверток он сам нашел, переулок, откуда тот перелетел через стену в сад – тоже вычислил… Словом, нормально поработал, можно не стыдиться! Хотя, конечно, излишнее рвение тут проявлять незачем: – …на мой вопрос, не выплачивались ли кому деньги во дворце Каифы, мне ответили категорически, что этого не было. Тем труднее, увы, будет найти убийц.
- Довольно, Афраний, – хватит уже играть эту комедию, не для кого, – перейдем к погребению, – и на последнем слове проседает голос.
Это – настоящее. Хоть похоронили Его – по-человечески…
- Казненные погребены, прокуратор. Правда, – Афраний выходит вперед, под свет, прокуратор остается на месте. Правда? Что – правда? Это еще договорить надо: – …когда команда тайной стражи прибыла на место казни, одного тела на крестах уже не было.
- Га-Ноцри?! – не сбылось? Даже не похоронить? Или – что?!..
- Да, прокуратор. Однако… мы обнаружили некоего человека…
А, так вот!..
- Левия Матвея! – И как забыл? Ведь вот оно, все разом: и объяснение, и возмездие, и – может быть…
- Он отказался называть себя по имени, но если игемон не возражает, мы можем допросить его немедленно – он здесь.
- Что было дальше? – жадно, торопясь дослушать, до того, как придет – Левий. То, что он – здесь, совершенно не удивило: так должно быть, так – есть, если в мире только и осталось, что справедливость и возмездие, то Левий Матвей будет – здесь.
- Тело казненного Га-Ноцри было с ним, он сам намеревался предать его земле, – Афраний-вестник, он говорит, называя события. Пилат – видит их, ясно и беспощадно: – …увидев нас, он впал в отчаяние и злобу, …размахивал ножом, не подпуская никого к казненному… …Я лично разрешил бродяге присутствовать при погребении, так велико было его желание! – Не просто так, но именно поэтому. И ответственность за все, что случилось или случится, Афраний готов взять на себя, но: – Быть может, игемон, я совершил ошибку? – Зря его привел, или зря разрешил? Хоть на будущее знать буду…
- Я начинаю теряться, Афраний! – голос плывет, прокуратору сейчас на ногах бы удержаться, но что-то же надо сказать! Пусть хотя бы этот… – мне кажется, я имею дело с человеком, который никогда не делает ошибок, и этот человек – Вы…
И на вошедшего прокуратор не смотрит. Зачем? – он и так знает, кто это, кто может сказать – так:
- И даже ночью, слышишь? Даже ночью при луне отныне тебе не будет никогда покоя… – стон этот – пророчество. Запоздавшее – Пилату и так нет покоя, что при луне, что при солнце...
- Я, прокуратор, всего лишь исполняю долг, – Афранию, похоже, неловко от такой похвалы Пилата. Да вот Пилату уже не до Афрания.
- Бессмертие! – стонет Левий, ни к кому не обращаясь. – Бессмертие пришло, Его помянут, сразу вспомнят нас…
/Матошин то обвинял, то просто кричал от отчаяния – но к людям, у его крика был вектор, направление: те, кто должны ему ответить. Лакомкину, кажется, пока не хватает силы, не персонажу, а актеру самому – силы, напора, наполнения. И – взаимодействия. Он говорит никому и никуда. Изнутри себя, да, но… Ну, в принципе, так тоже можно, что-то подобное и Докин иногда играл./
Левий Матвей, похоже, если не сошел с ума от горя, то в состоянии находится странном. Как если бы – кричал, рыдал всю дорогу, а теперь не успокоился, но обессилел – и оттого к себе и своей участи он равнодушен и может говорить кому угодно что угодно:
- Но ты! Как ты позволил этому свершиться?! Ты слеп, твоя душа чернее тьмы, пришедшей с моря! – В никуда, не глядя на прокуратора, кричит бывший сборщик податей. Зачем ему видеть? Он и так знает, что сказал правду: прокуратор действительно словно ослеп. Видит – и не видит разом, так неверны его шаги, так странно пусты раскрытые глаза, с таким – слепым – лицом он слушал все обвинения единственного человека, который имел право обвинять, требовать, проклинать или пророчествовать – потому что он записывал за Ним, потому что был рядом до конца, потому что Пилат сам дал бродяге это право – как подсудимый. Но даже такому самоотречению есть предел:
- Как смеешь ты, сборщик податей, – через спазм, притворяющийся смехом, – так говорить со мной?! – Может быть, он хоть на миг – замолчит?
Нет, не замолчит:
- Вот, вот! Тебе уже не спится, мы все обречены! – и не расслышал, пожалуй…
Афраний продолжает отчет о погребении – и его-то Левий слышит, отзывается:
- …меченные кольца! – с рыданием, чем-то они его особенно задели. Если не для Него, то хотя бы для этого – еще можно же что-то сделать?!
- Успокойся, Матвей, сейчас тебе дадут поесть, – наверное, Пилат и сам бы хотел – успокоиться. Да невозможно это уже, и голос выдает: так не говорит тот, за кем стоит право и власть и кто поддерживает слабого. Так говорит тот, кто уязвим и пытается защититься. И не может:
- Нет! Я не хочу! Я есть не буду! – В доме врага не принимай хлеба, это Левий Матвей точно помнит.
- Он невменяем, прокуратор, – пытается предупредить начальника Афраний. «Оставили бы Вы его, видите – не в себе, наговорит Вам гадостей, не надо, не…»
- Нож! Где мой нож? Верни его! – ни ножа не отдавай, не принимай хлеба. Запутавшемуся в том, что есть и что видится Левию, похоже, нужно за что-то уцепиться, хоть за нож, хоть за – врага. А то мир и так разорван и расползается, потому что Он – умер, так что же, никакой не остается опоры?
Пилат словно заражается этим же лихорадочным поиском – если не опоры, то направления какого-то, как слепой, который пытается ориентироваться на звук:
- Где этот нож, Афраний? – пусть нож, это тоже пока более или менее способ удержаться – найти Матвеев нож и отдать: – Насчет ножа ты не беспокойся, ты его получишь, – и срывается: – Пергамент!
Вся тоска, вся жажда увидеть еще хоть раз, хоть тень, хоть отражение взгляда Иешуа, все сошлось в одном:
- Он говорил мне про пергамент, покажи его!
- Зачем? Его ты этим не вернешь, – в своей собственной беде Левий жесток и не замечает этого.
Слова бьют наверняка, а в душе прокуратора и так не осталось живого места, но если от слов не получилось умереть – надо договорить самому, убедить, вымолить!
- Я должен посмотреть пергамент, где ты записывал за Ним, – должен хотя бы это сделать. Может быть, чтобы понять. Может быть, чтобы убедиться, может быть – еще по какой-то причине, над любой из которых – одна: еще немного удержать Того, без которого жизнь игемона даже не скудна, а – невыносима.
- …вы что, последнее отнять хотите? Последнее, что я имею?
- Я же не сказал – отдай, я сказал – покажи, мне посмотреть необходимо! – Это ведь так просто! Только – посмотреть…
- Берите все, берите силой!
Ну, нет. Не так. Не такой ценой.
- Матвей! Ты книжный человек, теперь ты одинок, – Не ради пергамента, нет. Но – раз не вышло дотянуться так, через слова, может, получится вот так, через – человека? Помочь, удержать, сделать хоть что-то! Не в попытке вернуть, нет, но – в память о Нем, что ли?
- Нет! Я не одинок! – и ведь правду говорит. Левий – не одинок, и он может отказаться от помощи, даже самой, наверное, прежде желанной судьбы, которую предлагает прокуратор:
- Незачем тебе ходить здесь нищим, без пристанища. Я могу взять тебя на службу, – задыхаясь уже, торопясь договорить, пока Левий снова не оттолкнул, не отказался. Договорить через внезапную немоту и спазм: – В Кесарию, в библиотеку, у меня – громадная библиотека! Ты будешь разбирать, хранить папирусы!..
- Кто? Я буду хранить папирусы? – голос у Левия тихий, недоуменный. Что за ерунда, о чем он говорит?
- Да! Ты будешь сыт, одет! – показалось, что бродяга готов согласиться?
Показалось.
- Нет, – тихо и убежденно отзывается Левий. Он даже не задумался, он просто точно знает: – Ничего не выйдет, игемон.
- Почему? – с ужасом, как приговоренный, переспрашивает прокуратор. – Почему не выйдет?
- Ты. Ты первый меня бояться будешь. Ты мне в лицо смотреть не сможешь, да! – Голос Левия поднимается выше, до крика, до прямого обвинения: – После того, как ты Его убил!
- Молчи!
…почему-то кажется: Пилат кричит это не от боли, не из-за себя, а – ради Левия. Словно удержать его пытается – от чего? Не от несправедливости – обвинение прокуратор не то, что признает, он и сам сказал бы то же. Нет, но… От жестокости. От его собственной, левиевой жестокости судьи.
- Левий, молчи! – обреченный человек, которому уже не подняться, а потому и нечего терять, прокуратор вдруг оказывается сильнее Левия: – Вот ты считаешь себя учеником Га-Ноцри, – через силу, но говорит Пилат, не глядя на Левия. Больно глядеть: – …но ты ничего не усвоил из того, что Он говорил. Имей в виду, Он перед смертью сказал, что Он не винит никого, – и в этом «никого» – нет только прокуратора, а так – все они, и Афраний, и Марк, и даже Иуда или Каифа, и сам Левий, который опоздал. Невольно вырвавшееся: – Ты – жесток! А Тот жестоким не был, – спадает, голос выравнивается – негромкий, усталый голос человека, который уже все для себя решил: – Впрочем, это уже твое дело. Иди, ты свободен. Нож тебе отдадут солдаты.
Пилат проходит мимо Левия, легко, свободно. Это какая-то дикая смелость и легкость – смелость приговоренного. Что ему теперь – Левий?
- Игемон! – окликает Матвей, которому вот сейчас почему-то захотелось сказать: – Игемон, ты знай, что я в Ершалаиме зарежу одного человека! Я хочу сказать тебе это, чтобы ты знал, что кровь еще будет.
- Я тоже знаю, что кровь еще будет, – отзывается, оборачиваясь, Пилат. Он точно это знает. – Своими словами ты меня не удивил. Ты, конечно, хочешь зарезать меня? – не предлагая, не прося, не подставляясь – зная: никто не сделает этого, и Левий не сделает, Пилату ни милости, ни свободы не будет, все уже решено и приговор вынесен.
И утвержден:
- Нет. Я не настолько глупый человек, чтобы рассчитывать на это, – отвечает бродяга. А вот прокуратор, похоже, настолько глупый. По лицу проходит судорога: надеялся. Он ведь – надеялся, что невменяемый все же ударит ножом именно его, прокуратора, главного, нет, единственного виновника гибели Га-Ноцри! Как же – надеялся… что – убьет, что – освободит… Ну, не дурак ли?!
- Я зарежу Иуду из Кириафа, – продолжает Левий, – этому я посвящу остаток жизни.
А, всего-то. Нет, вот этому – не надо:
- Этого тебе сделать не удастся, ты себя не беспокой, – то ли просит, то ли предупреждает Пилат, медленно отворачиваясь от Левия – к алому лучу. Медленно, так же – медленно поднимает руки, сжимает правой рукой левое запястье – и, словно очнувшись, замирает, не доведя жеста. – Иуду этой ночью уже зарезали.
- Кто? – от потрясения Левий переходит на шепот: – Кто это сделал?
- Не будь ревнив, – отвечает прокуратор. – Я боюсь, были у Него поклонники и кроме тебя.
Признание? Да, даже для суда бы хватило. Но сейчас – кто будет судить, кто хотя бы – услышит? Афраний далеко, а Левия другое интересует:
- Кто это сделал?!
Надо ответить.
- Это сделал… – развернувшись через плечо к Левию, глядя в лицо ему, спокойно и по праву: – Я.

И – уходит. Уходит, отшатнувшись от алого луча, словно в свое бессмертие заглянул, а там нет никакого дела ни до права, ни до мести.

Это – бессмертие.
Казнь, растянутая на вечность.


/А дальше был бал, на котором я к ужасу своему увидел А.С. Еще в антракте гадал – будет, нет? – а вот. В нынешних костюмах я его не теряю, а если вдруг – на танце всегда найду по отточенной пластике и безошибочно верным жестам, особенно – по тому, как и когда он вскидывает руки. Но тут даже и того не потребовалось: он и не скрывался, хотя, поначалу, просто «отрабатывал массовку». А то – что же, народу-то мало. Поначалу А.С. укрывался от света, потому что – что Пилату делать на этом балу?! а лицо – очень узнаваемое... Потом, похоже, его просто занесло под свет – и прятаться он не стал... Играл ли? – в какой-то момент мне показалось: да. А вот – кого?.. Если учесть, что тут в одной голове тесно уживаются оба персонажа – и Пилат, и Афраний, а последнего он на балу вполне себе видел и делал... Не знаю. Там был один шаг – рывок – обреченная попытка побега... я не знаю. Может, вот такие сны снятся Пилату в те дни, когда его не терзает мучительная бессонница? Что же, при таких снах уже все равно – спишь или нет. И то, и другое – равно изводит.../

(окончание следует)
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 2:33    Заголовок сообщения: окончание, финал Ответить с цитатой

Сияющий, преображенный Левий приходит к Волнаду с просьбой – и, в отличие от матошинского, этот Левий не то, что счастлив – он просто неуязвим ни для Воланда, ни для... вообще ни для чего. Он весь – там, с Ним, преображенный близостью Бога – человек. Мастеру он сочувствует, но, мне показалось, что не так, как прежний. Разница в том, что Матошин сочувствовал человеку, который промахнулся с выбором, что ли, и заслужил только свой покой, данный Воландом – а тут было сочувствие, что не заслужил – Света... не знаю, как еще сформулировать эту ощутимую, но не вербализуемую разницу. В этом – не знаю, в другом знаю точно. Когда Левий-Матошин просил «о Понтии Пилате» – он просил о том, кого знает, о чей участи думал и за кого сам тоже готов попросить (хотя с Афанасьевым у них никакого почти взаимодействия не было! но тот Пилат был – как «знакомый Афрания», что ли). Левий Лакомкина передает просьбу Иешуа, ничего личного в нее не привнося. Передал – и передал, Пилат – ну, значит, Пилат, раз Ему надо – пусть будет.
- ...но достанет ли сил? – спрашивает Мастер.
Я бы в этом раскладе не про себя подумал бы, а – про Пилата. Достанет ли сил тому, кто обречен на бессмертие? Кто видит во сне пепельный ад, а наяву, в бессоннице бредит тоской о лунной дороге? Кто идет, как по каменному крошеву, ступая чуть неуверенно; ему больно и мелкий щебень плывет под ногами. Две тысячи лет ничего не изменили, и жажда так же мучительна – и так же неизбывна:
- О боги! Всякий раз, когда я вижу эту лунную дорогу, я хочу идти по ней и разговаривать с тобой, Га-Ноцри!
Жажда. Уже без надежды на утоление – просто: то, что есть. Всякий раз – когда лунная дорога рассыпается под ногами острым каменным крошевом. Всякий раз... На нем лежит странный, бело-золотой свет – белый сверху и алый – сбоку, отражаясь от щитов... Белый – отражается на жести под ногами и кажется – Пилат идет по колено в огненном озере. Идет, останавливается, говорит, горит:
- Ты слышишь?! Я ведь не договорил тогда, 14 числа весеннего месяца нисана, я не успел!
Это не оправдание, не жалоба, это – то, что есть, просто если говорить, то – нет, не легче, но, наверное, за две тысячи лет бессонницы Пилат просто привык разговаривать с самим собой. Ведь с Ним – не договорил, и теперь – только с пустотой говорить, с темнотой и лунной дорогой, по которой льется не голубое молоко, а вздрагивающее алое свечение. Так горит бессмертие, так обжигает жажда – не воды, нет. Голоса, разговора, слова. Что же делать, если только одно слово Пилату и осталось от того разговора:
- Что ты сказал? «Трусость – один из самых страшных пороков»? – Нет! Это – самый страшный порок! – и не удержавшись, потому что нет уже сил, давно уже нет никаких сил, чтобы держаться, нечем уже быть, а все не окончится никак эта жизнь после жизни: – Я ненавижу свою славу, я ненавижу свое бессмертие! – прорвало, – как бы я хотел поменяться своей участью с этим оборванным бродягой Левием Матвеем! – «потому что он, наверняка, умер уже и давно, умер, рассыпался прахом, о, если бы и мне!» – Отпусти – и совсем без голоса, совсем не веря: – меня...
- Иди. Иди. Ты свободен, – говорит автор романа. Ничья больше помощь ему не нужна – и ничья не будет помощью – Пилату.
Он застывает, пытается вслушаться – но голос Воланда явно слишком тихо звучит здесь, вот Мастера Пилат услышал – но не понял или не поверил, что это – о нем.
- Иди, Он ждет тебя, – значит, надо идти, как-то можно – идти...
Он не знает, куда и как – но идет, потому что можно не оставаться в том огненном озере, можно – уйти... Под ногами поднимается голубоватый туман – Пилат не видит этого, не в праве, или просто – еще слеп? не важно.
Не надежда, но тень ее, не решение участи – «в небытие!» – но пауза, молчание, раскрытые руки: это решение принимать не ему.
И – да! – и все будет правильно. На этом построен мир – я тоже слышу другой голос, а вернее – единственный, который мог сказать эти слова так, чтобы поверил даже – прокуратор.

А.С. тоже отпускает Пилата, оставляя решение его судьбы – Тому, Кто...
Тому, Кто встретит Понтия Пилата на краю лунной дороги.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Kemenkiri



Зарегистрирован: 07.08.2011
Сообщения: 28
Откуда: г. Люберцы Московской обл.

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 11:03    Заголовок сообщения: То же 24.01.11, вид с моей кочки. 1е действие. Ответить с цитатой

«Мастер и Маргарита», 24 января 2011 г., «премьера» гастрольного состава (в Москве), Пилат – Алексей Ванин.

*

…Начать можно хоть с того, что головная боль была настоящей. То есть, вот он, вышел на сцену, стоит почти в центре – полуприкрытые глаза, пальцы прижаты к левому виску, даже синий свет как-то в кассу – неживой клиент, неживой, - словом смотришь и понимаешь, что вести допрос прокуратор вряд ли в состоянии. (И, в отличие от Афони, не возникает ощущения, что у прократора похмелье. Нет, господа, гемикрания по-нынешнему – это мигрень!)
…Но навык берет верх, он задает Афранию вопросы об особенностях дела, хоть и видно, чего они ему стоят. Впрочем, сам допрос и правда сдает Афранию – слабым, смазанным жестом. Поначалу отдает.
….Этот прокуратор – старше. Афрания, Афониного Пилата (который примерно сверстник актера), самого Ванина… Я дала ему на спектакле вообще «под 70», Фред настаивает, что «по Риму» это будет скорее лет на 10 меньше… Может быть, хотя были и там порядком-долго-жители, в том числе политические… Это снова римский портрет, но другой. Сейчас, до всех поисков кажется – то ли император Гальба [http://www.nndb.com/people/927/000087666/
И слова из плутархова жинеописания Гальбы: «Несмотря на преклонные годы, он во всем, что касалось оружия и войска, был подлинным императором {*) исконном смысле этого слова…» (*)Т.е. победоносным полководцем.], то ли просто есть портрет, именуемый «Старик»… Но голова (когда не болит) работает без скидки на возраст. Это – политик и стратег, видно, и победы военные за ним числятся именно как командира прежде всего, а не «на лихом коне с шашкой – т.е. золотым копьем».
…так что опыт подобной «работы» у него долгий, вот навык и снова берет верх – привычка к точности, что ли? «Из города в город… Это можно сказать одним словом – бродяга». Не сердито, а скорее так – уточняя, даже с какой-то добродушной усмешкой. Может быть, он все еще учит этого Афрания, хотят тот уже немало умеет, только это совершенно другой Афраний и о нем, наверное, все же – позже.
А еще – прокуратор до сих пор интересуется новыми знаниями, а проще говоря – любопытен. Это чувство, кажется, и утягивает его дальше формального допроса – перед ним, для начала, кто-то необычный. Дело не в опасности для государства, скажем, а – понять, узнать: кто? Какой язык еще знаешь? А еще какие? Ну, непростой человек у нас будет со столькими языками…
Он увлекается, тут и нечто невиданное – «сборщик податей бросил деньги на дорогу», и про хорошее животное собаку – тоже интересно, и даже досада какая-то, что Афраний прерывает этот ответ, как не имеющий отношения к делу. Пилата уже давно интересует не столько дело, сколько сам человек перед ним.
…Но разговор стремительно заходит про нечто большее. И прокуратор выкрикивает: «А что есть – истина?!» - и тут вырывается наружу что-то еще, помимо умелого и умного стратега. Отчаяние, знание, что истины – нет, и ничего тебе с этим как раз не сделать, и тебе в этом мире – жить? Он, видно, приспособился – жить с этим, да вот – напомнили.

И – то ли одно предельное напряжение вопроса и выплеснувшееся отчаяние стремительно доводят гемикранию до нового всплеска, то ли… Он кричит и отшатывается, и кажется, что в него ударила молния. За вопрос о том, что человек знать права не имеет. (Может быть, ему так и кажется, когда голова буквально раскалывается пополам?)
И вот – совершается чудо, Иешуа убирает боль, - и прокуратор мгновенно молодеет, сбрасывая лет 20, не меньше.
И спрашивает – о, это уже не просто интерес! – «Скажи, ты великий врач?» - жадно, как дорвавшись до редкой, невероятно ценной добычи… Но при этом – тихо, почти громким шепотом.
И тут же начинает бешено работать мысль, порождая решения, столь же нетривиальные, как сам случай перед ним – прекратить дело, объявить невменяемым, а значит – увезти с собой в Кесарию, говорить, говорить, узнать еще больше столь же нового и неожиданного…
Всё срывается на формальном «всё о нем?». Не всё. Дело об оскорблении величия – и тут совершенно уместно смотрится авторский текст «погиб» - почему-то «погибли». Здесь и теперь наконец-то есть история Пилата-и-Иешуа, и именно здесь прокуратор сам за собой успевает неожиданно заметить, что думает уже в категории «мы», это не простой интерес и даже не только жажда нового.
Его намерение совершенно ясно сквозит в словах : ну давай, все просто, сейчас мы спасем тебя, у меня хватит власти, от тебя – только маленький шаг, - ну скажи же, что ты не говорил ничего подобного, а еще лучше – что и Иуду не видел, поклянись! (И фраза о том, что он может перерезать волосок – не угроза, а какое-то задумчивое объяснение границ собственной власти. Как он их представляет).
Не вышло. И здесь сорвалось. И он, похоже, прекрасно понимает, что дело не в том, что обвиняемый оказался недостаточно сообразителен. Он, похоже, понимает, что тот сказал правду, потому что иначе сказать не мог.
И потому финальные слова сцены – это снова вопль прорывающегося отчаяния. Но – пока еще – не только. Он успевает понять (а как же иначе?), что есть еще один шанс, тяжелый, непростой, но – надо собрать все силы и суметь. Как перед решительным сражением при сомнительном пересеве сил. Именно так видит прокуратор Понтий Пилат будущую встречу с главой Синедриона. Он должен победить – а значит, найти способ.
И к началу встречи он думает, что найдет его, хотя бы и не сразу…

*

Логично, что основное новое и интересное (одно не всегда совпадало с другим) в этом спектакле касалось замен. Впрочем, не только, там были мелкие подвижки и у «уже существующих» исполнителей, причем это явно была режиссура не-от-Романыча, - вот, например, Бакалов вдруг попытался сделать персонажа более живым и объемным, чем обычно… Но об этом позже, здесь же – к тому, что Долженкова ничего подобное не коснулось. Так что сцена с Каифой – прекрасная сцена! – была прекрасной сценой, виртуозно сделанной А.С. «в одного».
Долженков по-прежнему оставляет ощущение, что это не председатель Синедриона, а самое тупое бревно такового, которое, наверное, специально посылают беседовать с Пилатом, когда точно нужно, чтобы он никак не продавил свое решение. Потому что умного он убедит, с хитрым договорится, слабого – запугает, а этот так и будет долдонить ровно то, с чем пришел, даже не особо прислушиваясь… Ну, или во главе Синедриона у них сидит такой декоративный дуб, главные достоинства которого – почтенный возраст и знатный род, а решения все равно принимают другие…
Но в этом этюде на одного «как МОЖНО» он играл (не сам, а играл-для-А.С.) совсем другую роль. Получалось что все стратагемы прокуратора разбиваются даже не кого-то конкретного, а… о стихию. Природа, косная материя – сам мир против тебя, потому что все способы, которые он перепробует - не могут не сработать, не один, так другой, или в совокупности, и – не работают! Сам мир – против тебя. Потому что ты – уже «совершил ошибку», и начнешь платить за нее – именно здесь и сейчас, объявляя приговор перед ершалаимской толпой…

Впрочем, вернусь пока ближе к началу. Сцену, опять же, есть с чем сравнивать. И от чего получать… гм, наслаждением это, имея в виду характер сцены, назвать сложно… Получать – настолько больше, чем обычно… Дело даже не в том, насколько хорошо или плохо играет Афоня – наверное, бывает куда хуже! Но здесь и теперь – ни одного жеста и движения, ни одной фразы – мимо, просто воплем или с риторической интонацией (за которой ничего нет). Тот же Афоня регулярно брался здесь за голову – получалось, что ненадолго как-то она перестала болеть у прокуратора! – А.С. этого жеста не делает вообще, один похожий – проводит рукой по глазам, ближе к середине разговора, когда все сложнее и сложнее – как будто окружающее немного расплывается перед глазами (весьма достоверное последствие той же гемикрании!).
…Он начинает – легко и уверенно разыгрывая некую комбинацию – с этим деланным безразличием («Что до меня, то я казнил бы обоих!» - с усмешкой) – сейчас он клюнет! Не клюнул? Так, можно иначе – объяснить. Что, и так не клюет? И так??
…И никак. Этого не может быть, этого никогда не было, он всегда находил выход… А здесь – не решается простая с виду задачка, которая – мало того! – сейчас оказалась для него невероятно, жизненно важным делом! А Каифе и этого не понять, не объяснить, у него какие-то свои, раз и навсегда расставленные приоритеты, и прокуратор говорит ему про то, что есть, про то, что будет, если отпустить Вар-раввана, он не проклинает и не угрожает, строго говоря, обещая ему легион Фульмината под стенами! То есть угрожает, но раскрутив до конца именно то, что получится из данного решения ситуации! (И так было, ведь так! И восстание, и легионы под стенами. Хоть и не при жизни Каифы и – наверняка – Пилата). Но все это – в пустоту.
А он действительно хотел напоить этот город водой из Соломонова пруда – я первый раз слышу это желание в произносимой фразе! – но город не выполнил его просьбу, не увидел даже ее внешние, выгоды, понятные не только тому, кто разглядел в обвиняемом не просто бродячего философа… И даже в том, что делает он, прокуратор, видит какие-то безумные козни – и уж ровно не те, что он мог и хотел бы устроить против них…
…А императору он обещает написать совсем интересно. По интонации судя – не официальное это будет письмо, а личное, они знакомы, и очень давно, потому что на глазах этого Пилата нынешний император ежели не пешком под стол ходил, так точно – начинал свою политическую карьеру, еще – в здравом уме и твердой памяти, так что – глядишь, и правда вспомнит и прислушается…
Но то, что прокуратор внезапно поссорился с Иудеей, не выполнившей его просьбу, еще полбеды, а то и меньшая часть. Потому что это не отменяет другого результата. Он должен объявить приговор – об отпуске Вар-раввана, то есть – приговор для Иешуа.
И Каифа несет патетический бред о том, что Пилат всегда злоумышлял против иудеев, а Пилат вышагивает по сцене. От колонны у края – в глубину, к щитам. И обратно. И опять. Быстрой, пружинистой – и совершенно отчаянной походкой загнанного зверя. Безумный маятник, который затягивает куда больше, чем произносимые у другого края сцены патетические фразы. Загнанный… загоняющий себя в ту самую неизбежность – сказать именно то, что говорить ты не собирался ни в коем случае. Замереть, опереться о колонну, и – снова пройти. Замереть – и пойти на середину, к Каифе, потому что всё кончено. Мир ответил на все его усилия – вот так, оттолкнул его. Похоже, это означает для прокуратора сейчас – что Истины все-таки нет, или, скорее – нет никакой возможности для него – соприкоснуться с ней.
«Я умываю руки» - тихий, шелестящий, сломанный голос. Буквально два шага вперед снова возвращают ему возраст, сброшенный исцелением: шаг – десять лет, шаг – еще десять…
А уж каким голосом объявлялся приговор… Кажется, что это был – горловой спазм, вполне реальный… Но если эта история играется по принципу «всё в дом», она и воспринимается – так же. Тем более, что состояние чудо как подходит к прокуратору Иудеи в тот момент. Выдавить из себя – эти неизбежные и ненавистные слова. Он замирает перед именем – судорожно хватая ртом воздух, поднимая руку не властным жестом, а – словно утопающий. Казалось бы – ну, решись сейчас, назови другое имя! Но он – как это сейчас для него – уже не может. Он – уже сдался и сломался. Тогда, перед тем как умыть руки. Выкрикнутое имя – боль и отчаяние, лицо – гримаса боли, весь он, все, что еще успеваешь увидеть, пока гаснет свет – боль.
Да, может быть, это и трусость. Перед лицом Вечности. Только точно – не трусость ради легкого решения и собственного спокойствия. Нелегко она ему далась. С того самого мига, когда было сказано другое имя. И – навечно?
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Kemenkiri



Зарегистрирован: 07.08.2011
Сообщения: 28
Откуда: г. Люберцы Московской обл.

СообщениеДобавлено: Вс Окт 09, 2011 11:05    Заголовок сообщения: 24.01.11, 2е действие Ответить с цитатой

(продолжение)

На сём улетаю, пожалуй, сразу ко второму действию, к первой сцене Пилата-и-Афрания. Которую – раньше было так - обычно ждешь с нетерпением, потому что именно здесь начинает по-настоящему раскручиваться история Афрания. Но история Пилата-то уже в первом действии раскрутилась на полную катушку, это уже – очень даже продолжение…
Здесь скажу про нынешнего Афрания. Все-таки я собирала – и собрала из него некий образ. Думаю, часть тут – от Фарида, часть – от А.С., как партнера, а часть – из моей головы.
Такой… молодой карьерист. Не римлянин – и, пожалуй, не грек. Ближний Восток – да, но не Иудея, не местный точно, и не Египет. Сирия какая-нибудь, Пальмира… В общем, Иудея ему в принципе неплохо знакома и понятна, но все-таки ее жители ему – не родные, а «двоюродные». Да – это чтобы еще четче обозначить отличие от того Афрания, - этот точно свободный и по рождению, и доныне.
«Молодой, да ранний», умный и цепкий. Возникает образ такого – мелкого пушного хищника, хорек или ласка, и зубы такие острые и длинные… Практик при стратеге-прокураторе, сбор информации – не нем, «обычные» дела – на нем же, возможно, часто и заканчиваются. Знает и умеет немало, прекрасно это понимает и цену себе знает.
У них с прокуратором – четкое разделение обязанностей: в делах более сложных один приказывает – другой исполняет, один спрашивает – другой выдает информацию в ответ… Но тут и Афраний получит аттракцион «прокуратор, которого вы никогда не видели». И не факт, что понял, почему.
…Потому что этот Афраний, может быть (особенно когда Фарид будет в роли поувереннее) фигурой интересной, но – совсем не того масштаба и совсем иной истории (чем был у Ванина). Хотя бы потому, что в этом сюжете тот, кто узнал Иешуа – и не совершил верного шага, - наконец-то на том месте, которое ему первоисточником положено. Это наконец-то – Пилат. Он выходит на сцену с финальным «авторским» «…что же, собственно, случилось?» - и по нему от первых мгновений совершенно ясно: да случилось, да, эта связка, впервые проявившаяся словом «погибли» - она уже явна и для него самого, и важна настолько, что нет уже смысла ее скрывать.
Сначала они говорят об общегородских делах, Афраний, в общем-то, красуясь своими способностями и достижениями, предлагает провести через город войска «на прощание», со знанием дела – но и с гордостью - признает, что «праздники здесь трудные» (но мы-то справляемся!), искренне недоумевает по поводу нелюбви прокуратора к городу…
Тот отвечает, кстати, очень просто: «…я здесь каждый раз заболеваю» - это не следствие, а причина, и не город он, собственно, не любит, а – болеть. Неудобно, голова – главный рабочий инструмент – не работает…
И – «мир не знал более странной архитектуры» - жест «на вокруг», - кажется, даже с легкой улыбкой. Кажется, если бы позволяло время и ситуация, прокуратор мог бы мгновенно отвлечься и прочесть пространную лекцию о том, какие именно ордера, стили, материалы и орнаменты ближневосточные зодчие, позаимствовав, насочетали без складу и ладу… Все с той же добродушной усмешкой – «видите, мол, как любопытно бывает!»
Но – не время и не место, увы.
…Во всей этой истории с казнью и вокруг у Афрания – судя по тому, как он отвечает Пилату, - есть какой-то свой интерес. Не смогла пока до конца уловить, какой именно, но явно отличный от известного нам варианта. И фразу об «одном из самых страшных грехов – трусости» он сам выделил и запомнил – зачем-то, и говорить-то сначала не хотел… Может быть, потому, что это было (как сказано? как услышано?) прямым обвинением Пилата?
Да, стрела попала в цель. Пилат уж точно понял, что это – ему, и заметался (почти не сходя с места), - и слова, произносимые им, ненадолго разлетелись на обрывочные фразы… Он и не собирается отрицать. Он – в том, что совершилось – ничего не может исправить. Но – что же он может теперь сделать? Что он – может сделать?
И приходит решение, хотя здесь, при настолько открытой теперь (и – не закроется уже!) душе Пилата я и вправду в нерешительности: может быть, его и правда «посетило предчувствие»? Не в этот момент еще, чуть раньше – о том, что «умрет Иуда». Такое знание неизвестно откуда, и в тот момент, наверное, было ему от него, строго говоря, ни холодно ни жарко: Иешуа-то этим не спасешь!
А теперь он вдруг понимает – это то, что может сделать он. Именно он – это снова история о том, как Иуду убил Пилат. Лично. Они снова разделили обязанности с Афранием – тот подготовил все необходимое и разобрался с последствиями имени Синедриона.
О, они замечательно договаривались, - здесь (снова сравниваю с тем, что есть обычно!) обе стороны понимают, о чем говорят. Пилат не случайно, еще только заведя разговор о «предчувствии» и необходимых мерах, упоминает старания Афрания «достойные высшей награды» - это прямое указание, что за это задание награда будет… наверное, ранее не предлагавшихся размеров. И не только из-за сложности, а на самом деле – не столько, из-за важности для прокуратора, он не может – просто не в состоянии! – позволить этому делу сорваться из-за «сопротивления материала» - как в случае с Каифой.
И Афраний поначалу сопротивляется, указывая на очевидные последствия и намекая на сложность задачи, возложенной лично на него. (Не в смысле, что не справится, а намекает, что цена, если браться, должна быть соответствующая).
…Кстати, еще одно новое и невиданное – когда выходит Мастер-Бакалов и говорит фразы «за прокуратора». Афоня тут застывал, «сдавал» эстафету и ждал уже в самом деле «своих» реплик. Ванинский Афраний играл с ним, но реакции от него - не получал. Пилат А.С. – играет, не прерываясь ни на секунду. Мимика, жесты, движение по сцене, - всё, что должно сопровождать те самые слова. Он их только голосом не говорит, вот и всё.
Но наконец Афраний понял и был уговорен. Осознал (не знаю уж, понял ли причину), что для прокуратора это дело – важнее возможных беспорядков. И что «за сложность» ему наверняка будет доплачено. И сложная, необычная задача его, наверное, даже увлекает. И кто именно будет разбираться с Иудой – он тоже уже сообразил. Уходя, он спрашивает уже практически с усмешкой, почти нарушая всю прежнюю условность-маскировку: «Так все-таки убьют?»
Отмашка дана, отсчет пошел. У прокуратора Иудеи появился шанс что-то сделать. Знает ли он уже тогда – что безумного бесмертия это не отменит? Думаю, знает, дело не в этом. Просто очень нужно – хоть что-то сделать. А особенно – если это и правда было предчувствие-пророчество.

*

Сцена следующая, и здесь же – о Левии Матфее Лакомкина.

…да уж, тут Афраний не сдается под суд ни в коей мере, это продолжение все той же манеры разговора «я не говорил – ты не слышал». О своей части – «проклятых деньгах» - докладывает не без удовольствия: успел и перекинуть (ну т.е., может быть, отправить кого то сначала сделать «посылочку», а потом кинуть через стену – но кажется мне, что он все равно поблизости отслеживал), и оказаться в приличном и не-подозрительном месте к моменту, когда за ним – почти сразу – послали… И он еще правда собирается искать тело Иуды, - ну, не стоял он за спиной у прокуратора, когда тот Иуду приканчивал, - и намерения такого не имел, - просто примерно в курсе взятого им направления…
Но вся эта часть для прокуратора – сильно не главное, уже сделано, и бессмертия не отменяет… Главнее – незаконное погребение троих в общей могиле, такая вот… последняя почесть. Тому, Кто для тебя – всё (и стал, и сделал – всё), а ты ему… вот.
Одного тела не было. О, прокуратор уже знает, какого! Неужели опять – косная материя? Неужели и тут – против?
Но нет, нашлось тело и Левий Матфей. Его прокуратор тоже угадал – оч-чень хорошо запомнил всё о нем, что было сказано на том допросе. И Афраний еще только предлагал поговорить с ним прямо сейчас, а на сцену уже вовсе без приглашения выбредал совершенно невменяемый Левий Матфей. Такое впечатление, что стража куда-то отвернулась, а сочтенный тихим и неопасным помешанным побрел себе куда-то… и прибрел. Возможно, не сразу поняв, куда. Не исключено, что многие подробности этого разговора он вообще понял и осмыслил когда-нибудь потом задним числом…
Потому что в данном случае ремарка Афрания «Прокуратор, он невменяем!» - это не отмазка-по-поводу-ножа (из версии Афрания от А.С.). Это констатация факта. Левий Матфей на данный момент невменяем в бытовом, медицинском, метафизическом («ты – жесток, а он жестоким не был») – в любом смысле. Если бы в Ершалаим можно было пригласить на консультацию профессора Стравинского, он бы это заключение подписал.
…по поводу Левия Матфея Лакомкина у меня хроническая двойственность восприятия:
1) «почему не Матошин?!»
2) не без интереса наблюдаю, как Лакомкин, парень далеко не бесталанный, строит роль. Да – в процессе, и сильно боится, но – еще только второй раз, а уже есть на что посмотреть!
Ни одна из половин не отменяет другой.
…Пока есть если не сплошная линия, то четкая смена состояний по сценам, которая в принципе в один образ выстраивается. Отчаяние и презрение к себе в сцене казни – безумие в разговоре с Пилатом – спокойствие и полная адекватность, и более того (причастность к высшей Истине), полное невосприятие к подколкам «старого софиста» в финале. Где ни следа отчаяния и безумия, и все же – это тот самый человек. Это самое сильное в его трактовке роли – история о том, что человек может измениться настолько. Если будет с Богом. Стать иным – стать собой.
Что печально в сцене с Пилатом – он действительно практически не взаимодействует с партнерами. (Может быть, пока «постройка» персонажа отбирает все силы?) Но в варианте ванинского Пилата это лучше, чем в варианте ванинского Афрания, потому что там Лакомкин вламывается в рисунок, построенный с Матошиным, где есть четкая линия взаимодействия «через голову» прокуратора, где за разговором «здесь» рисуется совершенно четкий разговор там, при погребении, под синеватой луной… (И тот Афраний при Левии-Лакомкине продолжал играть ту же линию, но – в одного, в пустоту). Здесь – получается вполне себе концепт, когда Лакомкин играет человека в том состоянии, когда Левий просто с трудом, «через раз» замечает, что и кому он говорит, - а Ванин играет с этим вариантом, - а Пилат пытается поговорить с невменяемым. С переменным успехом, прямо скажем. Да и кто сказал, насколько вменяем – сам Пилат?
Он судорожно – иначе не скажешь! – пытается «зацепиться» хоть за него, увидеть тот-самый-свиток, он зовет его в Кесарию библиотекарем… Он ведь Иешуа говорил про ту же Кесарию – и про библиотеку говорил! – он другого книжника собирался там подселить, но – может быть, хоть заменой, хоть тенью…
Не выходит. Его не слышат. Наверное, по заслугам. И – наверное, чтобы он еще четче понял: замены не бывает. Не может быть.
Что же, он это вполне понимает, - значит, его нужно отпустить. Без обид, просто – это уже совсем не твоя история. Отпустят, не задержат, нож вернут, даже следить потом не станут…
(Что Афраний Фарида ушел раньше конца разговора, как уходил и тот – было вполне логично: официальное доложено, выяснено, прокуратор предупрежден, что клиент невменяем, но решил поговорить с ним «о своём, о девичьем» - его личное дело, тот без ножа и не опасен. Так что Афранию самое время уйти – можно заодно стражникам по ушам дать, что не досмотрели за «психическим»… Вот зачем он выходит обратно, в синий свет – я не понимаю. Это хвост чужого рисунка, и здесь у него пока объяснения нет).
Но, сам того не желая, прокуратор все же «так, на прощание» (с) все же оказал услугу Левию Матфею. Так уж вышло – это он бросался к нему, как утопающий – к соломинке, а Левий – от него (и от всего мира вокруг) ожидал одних гадостей, а вышло – наоборот. Прокуратор к финалу остался наконец наедине с вечностью и бессмертием, а Левий получил от него… пару уроков? В общем, что-то получил. «Ты жесток…» - и кстати, те самые последние слова Учителя, которые ему бы иначе не узнать. А ведь дело не только в том, чтобы Пилату запомнить их (уж не забудет!), а в том, чтобы… не побояться сказать. Да, не про трусость (ох, не надо сейчас Левию – про трусость, это не о нем, но он услышит именно про себя!). Но все же.
…Пилат дважды говорит почти об одном и, казалось бы, одинаково «не по правде»: о «тайных последователях» Иешуа, которые собираются убить Иуду, - и Левию Матфею, еще не называясь, не собираясь еще, видимо, называться, - о «поклонниках» Иуды. Которые его уже убили. И мы-то знаем, про кого на самом деле идет речь. Для маскировки вроде бы. Но маскировка не удается – но с Афранием так и должно быть, а Левию – не удается соврать.
И получается – ты не соврал, прокуратор, ты и оказался… этим тайным сторонником, ты, отправивший его на смерть… похоронивший вне закона… и убивший Иуду, может быть, еще и затем (о чем о сам Пилат и думать не мог), чтобы Левию Матфею не удалось сорваться в безумие жестокости.
…и узнать на своей шкуре, что «правду говорить….» - да, на самом деле не «легко и приятно», и даже не «просто», а просто - невозможно не говорить. Правда находит выход, и Левий, еще не до конца понимая, ужаснувшись ей (исчезла цель? или тому, что этот страшный человек – и вдруг…) кричит, уходя – «Бессмертие пришло!..» Словно бы обличая или проклиная прокуратора. Но на самом деле – снова не так, не он накликивает бессмертие, оно – уже пришло, и прокуратор знает об этом раньше него (вот он – с этим знанием – на финале сцены, в красном свете). Он на самом деле – прорекает то, что есть и будет.
…И, похоже, не осознавая сейчас, в безумии – запоминает на всю свою вечность этого страшного человека, убившего Иуду и обрекшего себя на одиночество бессмертия.
Мне почему-то кажется, что перед тем, как явиться «духу зла», речь о Пилате первым завел именно он.

*

Монолог Бакалова о лунной дороге и снах прокуратора. Самого прокуратора здесь не хватало отчаянно. Почему, ну почему бы ему не выйти – пусть даже слова будет говорить другой, - он сыграет все, что к словам прилагается, но лучше бы – и со словами…
И это при том (или еще и поэтому??), что Бакалов как раз неожиданно постарался сделать гораздо более объемного персонажа, чем обычно. Я не успела его целиком осмыслить, но там была некая вполне четкая линия. Проскальзывало что-то родственное его Барону – кажется, смесь бессилия перед миром и людьми – и злобы из-за этого. Четко слышное – как вытесняемый страз «мира литературы» преобразился в страх темноты и чего попало и закончился – спрутом. Затем - само-запирание себя в клинике – «Зачем получать письма из сумасшедшего дома?» Он не хочет больше пытаться, чтобы больше не терпеть поражение. И явный слом – когда Воланд предлагает ему закончить роман. Он боится и почти уверен, что сил – не хватит.

*

…но до финальной сцены был еще и бал. Да, по идее – просто выход в массовке, да еще и в «мешке», но нынешние «назгульские балахоны» куда прозрачнее предыдущих, так что героя я не теряла до упора. И еще – слышала. И – да уж, что не уходит, - что руки он четко вскидывает на «Jesus Christos», а не на… противоположном возгласе.
Но все-таки – выход в массовке или персонаж? Незачем тут быть Пилату, другая у него вечность, не отдавал он себя Воланду, он сам построил себе ад, вполне справился… Вот разве один отзвук – та самая теория, что «каждому будет по его вере». Потому что – ни Воланд (по какому праву?) ни Иешуа (с какой радости?) не посылали его в это бессмертие, это уж он «сам собой управил», факт.
Но другой факт, который следует к этой теории добавить: есть такая штука, называется милосердие Божие. Она-то и настигает Пилата в последней сцене. Даже если он еще не в силах именно в этот момент, «что же собственно случилось».
…Там тоже есть какие-то неведомые нам причины и закономерности – потому что почему-то именно сейчас, почти через две тысячи лет, не раньше и не позже… И потому что Левий с печалью говорит – «Мастер не заслужил Света», не осуждает, просто признает то, что есть (пока?)…
Выходит Пилат, и – да, по нему видны эти две тысячи вечности…. Одному не верю – «чаще всего он спит». Кажется, для этого Пилата вечность должна быть в основном бессонницей или той дрёмой, после которой не знаешь, спал или нет (с)…
И вот - объявлено «Свободен!», и он растерянно, протягивая руки вперед, не веря, - понимает: что-то изменилось. Еще не может понять, поверить, что. Не понимает, что исполнилась его бессонная мечта двух тысяч лет, то, что важнее жизни, смерти и бессмертия… Договорить? Нет, просто – снова увидеть его, а там будь то, что будет. Он и Мастера не увидит, и Левия – никого, и уйдет, сбиваясь с шага, по какой-то загогулине… Но там, за краем сцены, за зеркальной стеной – не прежняя пустота, а Тот, кто ждет его. Жаль, что мы в этот момент не увидим Иешуа – хоть мелькнувшего где-то за щитами. Но мы – достроим. Потому что не может быть иначе. «На этом построен мир» ((с) В.А. и никак иначе, да).

*

…Долгое, развесистое, разнообразное «послевкусие» у этого спектакля. Впрочем, нам – всё не то, что человеку, который сыграл эту историю, а еще – как выясняется (и подозревалось) вводил чуть ли не всю кучу замен, играл в библейских сценах «за двоих, за троих» - достраивая, доделывая и за тех, кто еще не играет в полную силу…
Спасибо, огромное, безмерное спасибо ему за все это. И за Пилата – прежде всего.
Сегодня вдруг пришла мысль – я еще, наверное, много другого по этому поводу подумаю, но вот – пришла: на самом деле – неважно, сколько их будет, увиденных спектаклей. Один, два, пять, - или те пятнадцать, которые будут в природе – рассыпанные по просторам Крайнего Севера. Это – было. Я – видела. Теперь я знаю, как это. Спасибо.

(… - 27.01.2011 4:20)
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Lubelia



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 17
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Чт Окт 13, 2011 13:20    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Выкладываю сюда же несколько своих аналитических рассуждений. Это не отзывы на конкретные спектакли, это скорее о концепции роли Пилата вообще - по итогам нескольких просмотренных спектаклей - трех весенних и двух осенних.

1
Роль А.С. Ванина ("Мастер и Маргарита", Театр на Юго-Западе) в богословском контексте.

...В первой сцене есть два искушения, происходящие непосредственно от Воланда. Совершенно прямые, простецкие (хотя от того не менее трудные), оба связанные с физической болью. Первое - эта та самая фраза-ремарка ("и соблазнительная мысль о яде мелькнула в его голове... повесить его"). Но Пилат в этот момент уже неотрывно смотрит на Иешуа, единственное, чего добивается Воланд - все-таки головная боль снова накрывает прокуратора и лицо снова становится напряженным. Второе искушение - приступ боли после вопроса об истине. Этот мелкий бес ничего другого с Пилатом сделать не может - только долбать по голове. А Пилат сильный и привычный - он все равно выпрямляется - и ему тут же на помощь приходит Иешуа, и все опять разворачивается против Воланда.
А вот дальше начинается то, в чем непосредственно Воланд не замешан, а замешан его Хозяин - потому что способствовал повреждению человеческой природы в целом. Поврежденность, прежде всего, состоит в том, что человек никак не может быть цельным - в нем действуют одновременно две воли, у него нет сил быть собой и спокойно творить волю Бога. Ну упс.
По Пилату это видно наглядно - он становится цельным в первой сцене. Да, личность такого масштаба производит впечатление и как есть - с многодневной головной болью и кривой ухмылкой на "меня считают чудовищем". Но КАК он меняется и собирается в единую точку под взглядом Иешуа - когда понимает, Кто перед ним. Вот он, настоящий Пилат, наконец-то цельный - на двадцать лет моложе и полностью раскрывшийся перед Иешуа.
А дальше - обрыв. Собственно, приговор - он вот об этом, об этой страшной пропасти, разделяющей человека. "Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю". Или в целом про туда же, любимая цитата из Бж. Августина - "Ты повелел ведь - и так и есть - чтобы всякая неупорядоченная душа сама в себе несла свое наказание". Это больше всего похоже на натуральное четвертование - когда Пилата просто разрывают оба эти имени, а жизнь становится "презренной". Это то, ради чего и пришел на землю Господь - сам человек меньше этой бездны в себе, сам он с этим не может.
Как А.С. выдерживает это - раз за разом демонстрировать эту рану (о которой по ходу знает побольше многих) - не понимаю. Но каждый раз совершается казнь. "Все виновны - следовательно все умрут". Выхода нет.
И еще две сцены Пилат ходит с этим внутри. Простить себя невозможно - по той простой причине, что "человек за все отвечает сам", это сделал он, он сам, в ясном сознании, даже не с болящей головой - какое прощение тут возможно?! Какое Царство Истины, когда сам же - своими руками?!
Вот ведет он себя с этим по-разному. Иногда - сломлен, прах и пепел, хуже, чем было в начале, силуэт человека - а внутри уже только багровые сполохи бессмертия. И опять - не собой, не цельным, разбитым. Как можно обвинять себя, если ты так расколот - и просто рухнул в эту пропасть, которая внутри? А вот можно, потому что как же иначе быть собой сейчас?
Пилат прекрасен тем, что - насколько это вообще возможно - все равно стремится к цельности, все равно стоит прямо - собой. Собираясь вокруг своей вины и вокруг своей жажды, кроме которых в итоге сгорает вообще все.
И финал.
Человек сам не может это вылечить в себе. Но есть Тот, Кто может. Пилат горел очень долго - и остался почти чистой жаждой быть с Иешуа. Пока это было просто жаждой - так и горел, но как только он перестает замыкаться в себе, и начинает наконец ПРОСИТЬ - Иешуа тут же приходит в ответ на зов - потому что нельзя отказать тому, кто так хочет быть с тобой и так тебя просит.
...Это может быть моим личным восприятием - мне-то упорно кажется, что вот это "Отпусти меня" - оно таки было в тот момент Пилтом сказано в первый раз. До этого он останавливался на желании поменяться с Левием, а тут попросил - и вот, свободен, сейчас снова будешь цел - Бог сохраняет все, Он спас тебя "как из огня", но - спас. Это "Отпусти меня" - не Маргаритино (и Фридино) "Дай мне забвение". Это - "Отпусти меня от меня же, верни меня на место, восстанови так, чтобы пребывать в себе не было больше пыткой".

...Не знаю, вкладывает ли А.С. в финал именно этот смысл сознательно. Думаю, все-таки не вполне - иначе все-таки поопределенней бы было, а тут каждый раз смотришь и думаешь - услышит он "Свободен" или не услышит? Но он там есть, этот смысл - спасение именно в Христе, ни в ком ином, только Христос может утолить эту жажду и исцелить эту рану, только к Нему можно идти с таким грузом вины - даже если это преступление против Него же.

2
Итак, про Пилата и его Головную Боль. Может быть что-то я вижу и слышу не так - у меня, слава Богу, небольшой опыт физической боли и наблюдений за ней. Однако то, что я вижу и слышу в этой сцене - постараюсь описать подробно. Это запись опять таки не по конкретному спектаклю, а "про вообще" - конкретное прочтение может отличаться оттенками, но суть та же, он всегда играет одно и то же, пусть и чуть в разных вариациях.
Итак, первый выход Пилата, Головная Боль во всей своей красе, актер знает толк. Сведенные плечи и шея (это даже не "попробую не двигать головой", это точное знание, что головой лучше не двигать, причем применяемое уже давным-давно на автомате), если надо повернуться - всем корпусом, глаза полуприкрыты (утро, слишком яркий свет, а ночь была явно скверная). А надо стоять вертикально, держать лицо и спину, быть на людях и вести допрос.
Поэтому первым делом он срывается на Иешуа. От боли, собственно: "добрые люди" от допрашиваемого - это какой-то когнитивный диссонанс, разрыв шаблона, это очень больно - думать об этом и воспринимать что-то новое, проще сдать Крысобою, чтоб арестанта привели в норму, чтоб говорил только то, что положено на допросе, чтоб вся процедура прошла хоть как-то... полегче? "Свирепое чудовище" говорится с кривой ухмылкой (улыбаться-то тоже больно) - это почти жалоба. Но и доля правды в этом, безусловно есть - когда ему так скверно, он не особенно церемонится с людьми.
Дальше некоторое время допрос ведет Афраний, а Пилат ... переваривает. И "добрых людей", и голос, и интонацию... в какой-то момент оказывается, что смотреть за арестантом так интересно, что боль получается если не игнорировать, так хоть загнать внутрь и не обращать внимания. Но она никуда не делась - когда Пилат берет допрос в свои руки, у него интонации в голосе конечно есть, но они такие... ровные и крайне аккуратные. Повышать и понижать голос - больно. Не двигать головой, говорить ровным голосом... вот не думать уже не получается, шаблон порван, крючок заброшен, глаз от арестанта уже не оторвать. Так рождается Любовь - в этой сцене за ее рождением можно наблюдать как под микроскопом. Ключевой момент - когда Воланд начинает бубнить что-то о чаше с ядом, пытаясь болью и искушением (да все тем же - "повесить его", убрать раздражающий фактор) отвлечь Прокуратора. Отвлечь не выходит - он уже смотрит на Иешуа непрерывно, между ними звенит воздух от напряжения, он уже пропал, совсем пропал. Но Голова есть Голова. Одновременно (как?! ну вот как он это умудряется показывать? напрямую передает?!) можно видеть два процесса: усиливающаяся головная боль, которая заставляет лицо темнеть, и Любовь, которая неожиданно озаряет светом. Кажется, примерно в этот момент Прокуратор ощущает еще одну интересную штуку (это Воланд обломался, Иешуа, как обычно вывернул все его уловки) - оказывается, что если в начале смотреть на арестанта и вникать было больнее, чем не смотреть, то теперь ровно наоборот - цепляясь за этот взгляд можно вытерпеть усилившуюся боль. И можно продолжить разговор, оказавшийся таким важным, и можно задать свой Вопрос - с прорезавшимся напряжением (Голова, Голова, чего ему стоит это повышение интонации и жест руками на "что есть истина?"? Да неважно уже, чего стоит, все уже неважно...).
Далее следует приступ боли. Это единственный момент, который не укладывается в клиническую картину сосудистой мигрени. Но это и понятно - перед нами все-таки театр. Да, при мигрени ни кричат и не корчатся, ну тут - сцена, нужно сценическими средствами передать предельное напряжение боли... Ванин бы и так смог, и без крика, это режиссерское. Но все равно - да, крик и корчи не укладываются в медицинскую картину. Зато отлично укладываются просто в картину происходящего. Это опять Воланд, это его последнее средство, не смог отвлечь малой болью - отвлечет такой, при которой думать уже нельзя вообще никак.
Это надо видеть, как он выпрямляется. Предел достигнут, а на пределе (тут уже снова возвращается картина мигрени) не корчатся. Либо лежат в темноте свернувшись эмбрионом, либо (люди, официальная ситуация, допрос, Афраний, Крысобой, арестант, долг) - вот так стоят. Покачиваясь, закинув голову, не смотреть, не дышать, цепляясь за глуховатый голос, который что-то говорит про истину и ее соотношение с головной болью. Кажется, если бы не этот голос - он таки упал и закрыл бы голову руками - хотя бы от света, да ноги как-то не очень держат. Это тоже овеществленный трактат... Что-то эдакое из Симоны Вайль, которая отлично знала толк в головной боли, про то, что если у страдания и есть какой-то смысл, он только в том, что там, на его дне, можно встретить Христа. Вот это мы и видим: как человек на пределе боли слушает Голос Иешуа и держится только за этот Голос. Хотел Истины - вот тебе Истина: единственное, что тебе осталось, единственное, что тебе дает возможность стоять - это Он. Он и есть Истина, ответ получен, ответ принят.
А раз ответ получен и Истина воссияла - так и головная боль сейчас отступит. Собственно, вот... уже и прошла.
Снятие головной боли - тоже клиническая картина во всей красе: сначала лицо искажается, потому что когда отступает - это в первые доли секунды тоже больно, потому что что-то меняется, потому что спазм сосудов, Потом вдруг появляется возможность ДЫШАТЬ - и Пилат начинает дышать полной грудью, до этого-то дышать было больно. Потом распахиваются глаза - оказывается можно снова смотреть на свет. Потом он начинает осторожненько двигать шеей и плечами, проверяя - отпустило ли.
...Процесс завершен: он полюбил Иешуа; он узнал, что там, на пределе страдания, он не видит и не слышит никого, кроме Иешуа; он получил от Иешуа возможность дышать, видеть и двигаться.
Дальше будет разговор о волоске, минутная передышка, и - предложенный Иешуа предельный выбор. И Приговор, да.
Заметим, вся эта сцена - от выхода до снятия головной боли занимает минут семь что ли? А вот.

3
Еще о "Мастере" и его библейских сценах.
Каждая имеет какой-то свой законченный смысл. Первая - "про любовь", вторая - "про предательство".... А третья, помимо того, что "про вину" - еще и отчетливей всего "про творчество". Это сцена где Мастер активней всего виден во взаимодействии со своим творением, а в целом получается отличный анализ литературного творчества.
Начинает сцену Мастер, сочинитель - вопросом: "Что же произошло?". Вопрос прежде всего к себе: "Что же там было дальше-то? Будем смотреть."
И дальше - смотрит. Потихоньку разгоняясь, разогреваясь, пока герои обсуждают трудные праздники и архитектуру. Мастер вступает в ключевой момент, когда вдохновение поймано за хвост, а эмоции зашкаливают - на разговоре о казни. Поймал самое главное, и история его захватила - он действительно на время сливается с героем и задает его вопросы - его голосом (а со стороны героя это, наверно, кажется, милосердием - Пилат в этот момент, на рассказе о казни, всегда отворачивается к стене и как-то так вскидывает к лицу руки... в какой-то из записей - прям-таки к глазам, и потом, уже развернувшись, некоторое время выдыхает - хорошо, что Автор в этот момент хоть озвучивание берет на себя).
Потом все-таки снова - Пилат, а потом - Афраний, про казнь. Они стоят симметрично: Афраний, сообщающий про "трусость" в центре, а Пилат и Мастер - по бокам от него и слова Афраний одинаково бьют по обоим. Толко для Пилата это ожидаемая оценка того, что он сделал, а для Мастера - вдруг что-то вытащенное наружу из писательского подсознания - и оказавшееся очень болезненным.
Некоторое время отходят оба: Пилат говорит что-то, лишь бы говорить и устоять на ногах, Мастер, как Автор, видимо, тоже в этот момент не очень понимает, как герой будет реагировать и пишет эти несколько не очень внятных фраз (которые как раз произносит Пилат)... потому что на "трусости" вдохновение явно кончилось и следует пауза. Герои разворачиваются уходить, эпизод закончен - и вдруг Мастер снова вступает, увидев в голове продолжение сцены, задерживает героев и снова говорит за Пилата, опять же разгоняясь, еще не поняв, что именно он увидел, что там ключевое... Потом понимает - Иуда - и инициатива снова переходит к героям, заканчиваясь не спадом, а ударным диалогом про: "Так зарежут? - Да".
Смысл немного меняется в зависимости от того, кто играет Мастера. Бакалов - явно имеет право быть тут, это действительно его видение. Китаев... слабее, поэтому иногда явно мешает героям, это тот случай, когда автор пытается заставить героев вести себя по-своему, да не выходит.

3
...Мысль пришла при просмотре спектакля с Матвеем-Лакомкиным (16.09.2011, первый "Мастер" 35-го сезона) (с Матошином как-то по другому смотрелось). А Лакомкин как-то очень убедительно передавал просьбу о Пилате - и пришла мне в голову идея посмотреть на происходящее глазами Матвея.
И получается следующее, если трезвым взглядом-то посмотреть. Прокуратор без проблем впускает к себе безумного бродягу, терпит его обвинения (да, спрашивает, как он смеет? да, обрывает резким "молчи!" - но ни разу не отвечает угрозой, а по логике-то мог... Иешуа вон поначалу Крысобою сдал, чтоб вежливости научить) ). Предлагает еду, предлагает помощь. Просит об очень важном для себя, предельно важном - и проглатывает отказ (опять же, без проблем мог бы отнять, как Левий и испугался). И сам делится в ответ тем, что у него есть, а у Левия нет - последними словами Иешуа (хотя "трусость" все-таки приберегает только для себя). Левий просто не понимает еще,ЧТО ему досталось: да, он присутствовал при казни и участвовал в погребении. Но Пилат - последний - разговаривал с Ним о важном, а Афраний - последним разговаривал вообще. И Пилат ему напоминает об Учителе, одергивает, передает Его слова - в тот момент когда Левий почти ослеп от боли и ненависти. При том, что Пилат-то вообще сам на последнем пределе. "Трусость" от Иешуа по сравнению с прямым обвинением в убийстве от Левия - это действительно очень мягко. На "ты его убил!" Пилат почти всегда просто кричит от боли (иногда шипит от боли, иногда просто просит о пощаде без голоса, но это всегда тот момент, когда терпеть больше уже нельзя. И при этом - момент, после которого он последним усилием собирается и вправляет Левию мозги: почему-то после этого обвинения (которое он тоже принимает - как окончательный приговор) он неожиданно получает право говорить с Левием как старший. Видимо внутреннее право основано на том, что он передает эти слова ровно как свидетель - ни секунды не относя их, собственно, к себе. "Никого не винит" - не винит Левия. Не винит Афрания. Не винит Иуду. А к Пилату - не относится.
Левий последним словам учителя как-то не очень внимает и хочет немедленно кого-то замочить. Тут уж Прокуратор не может сказать, что "убивать нехорошо": он-то, бедолага, убежден, что если б его сейчас прирезали - это было бы наилучшим выходом. Зато на этом месте вступает Афраний: пока любимого Прокуратора поливали словесно - он еще терпел, Прокуратор умный, сам разберется. Прямую угрозу он терпеть уже не намерен. Фарид Тагиев-Афраний в этот момент совершенно прекрасен: очень внимательно смотрит на Левия, кладет руку на кинжал... А потом Прокуратор еще и возможность убийства Иуды отсекает.
Фактически: пустил, предложил еду и кров, передал последние слова Учителя, удержал от большого греха, стерпел и принял все обвинения. Думаю, прочухавшись и осознав, Левий несколько переменит мнение о Прокураторе.
(Более того, меня не оставляет упорный глюк на грани фанфига... не из этой реальности, а из той (нашей, собственно?Smile, в которой Пилат стал святым, почитающимся коптской церковью. Про то как через недельку... ну через две... на крайняк - через три, когда все станет уже окончательно понятно и прекрасно - Левий к нему придет еще раз. Извиняться и рассказывать хорошие новости - Пилат имеет на них право. Может еще кого с собой из товарищей прихватит, для убедительности свидетельства.
И тогда может быть как-нибудь обойдется без этих двенадцати тысяч лун, и без пепельного ада в промежутках...)
...Отдельный вопрос, тоже неожиданно пришедший в голову (потому что реальность спектакля неожиданно глубже реальности романа и ближе к ...эээ... как бы это повежливей? к догматическим определениям) - почему этого не произошло, собственно? Что случилось с этим Пилатом дальше - по истечение трех дней? Он уходит в бессмертие сразу после разговора с Левием. Останься жив, останься в Иудее - не мог же не столкнуться со слухами, волнениями? Афранию же разгребать и потом Пилату отчитываться, ну не мог же он на первых христиан так или иначе не выйти? Собственно, самый страшный вариант - это то, что таки вышел, услышал о Воскресении - но не поверил, не принял для себя как возможность - и в частности, поэтому и угодил в свое посмертие. Вариант лайт - таки уехал в свою Кесарию, почти сразу - и доживал, замкнув слух, может быть что-то и слышал, но - мало ли что евреи придумают?
Вариант, который мне представляется самым вероятным (по последнему "Мастеру" (16.09.2011) представилось именно так), что последствием произнесенного в таком напряжении Приговора (да еще после страшного приступа мигрени и ее экстренного снятия, после резкого перепада погоды (утром жарища, вечером гроза), после бессонной ночи с беготней и собственноручным убийством, после этого Левия, который - о боги - даже посмотреть на свиток не дал) - был попросту инсульт, встать и оправиться от которого возможности уже не было. Собственно, последние кадры Пилата в этой сцене после "это сделал я" - когда он делает шаг вперед - и отшатывается от чего-то в ужасе, разворачивается и по диагонали буквально убегает за сцену... вот где-то тут его и накрывает.
...А от инсульта можно не сразу (надеюсь, это не его случай... но если разговор с Левием - это утро субботы, то как минимум - сутки лежит) - и поэтому к финальной раздаче, на которую, по отзывам, поспевал Афраний - Пилат не успевает.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Пн Окт 17, 2011 23:06    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Несколько слов о Понтии Пилате - "Мастер и Маргарита" 3.02.11


...если трусость - один из самых страшных пороков, то один из самых высоких шагов человека - шаг через нее, поверх, вопреки страху. Не отсутствие его - чаще всего бывающее от недомыслия, но - противодействие, что ли. Когда есть что-то, страх не отменяющее, но - поднимающее человека над ним. Ты все видишь и понимаешь, ты знаешь, что можешь поплатиться и жестоко - но есть вещи, выше даже такой расплаты. Ты просто не можешь не сделать того, что должен. Пилат, не в силах предпочесть свою жизнь (да, А.С. играет именно это - и речи нет о какой-то там карьере) жизни Иешуа, называет другое имя. А.С., рискуя очень многим, начиная с этой самой роли, рискуя еще кучей вещей, если сделанное дойдет до главрежа - все же возвращает в первую Ершалаимскую сцену диалог, которого не было уже невесть сколько лет. Знаковый - тот, который так нужен был, в котором каждое слово - на вес золота: "Ты бы отпустил меня, игемон. Я вижу, что меня хотят убить" - "Неужели ты полагаешь, несчастный..." - и до самого конца почти, до "повторяю, берегись", звучащего как обещание: я постараюсь! я постараюсь сделать все, что в моих силах - и спасти Тебя. Я - постараюсь!

(это - Я постараюсь! - первая цитата "Калигулы", крик Геликона вслед уходящему Гаю. Крик - ответом на его просьбу: "Помогай мне с этих пор, Геликон. /.../ В невозможном". Совпало.)

Да, из всех распоряжений Пилата остается только приказ привести президента Синедриона Иосифа Каифу - но сейчас уже совершенно ясно, зачем и для чего.
Финала, этого финала первой сцены я не видел еще ни разу, похоже, что лет... несколько, может быть, с переделок после смерти В.Авилова или ввода Леушина - но диалог Иешуа и Пилата был вырезан - и вот теперь вновь прозвучал. Несмотря на. Потому что - нельзя иначе. Потому что у А.С. получилось то, чего не сумел Пилат - сделать шаг вверх и пройти через страх.
Господи! Спасибо.


Вторая сцена, разговор с Каифой и вынесение приговора - сцена страшная, невыносимая - тоже сделана полностью, хотя здесь, при таком отсутствии партнера, ничего не вышло изменить в рисунке. Вернее - в репликах, в словах - прочее же А.С. довел до предела, до самого возможного (наверное?) приближения к исходному смыслу. Это не сдача, Пилат не отдает Иешуа фразой, навязанной Булгакову. Нет - ситуация, разговор, косная материя Каифы - загоняет его, вынуждает, отрезает все пути к бегству - оставляя один выход: на балкон, к толпе, к объявлению приговора. То, как мечется вдоль стен, словно пытаясь найти незапертую дверь, Пилат, как, сбиваясь с шага, отшатывается от стены - и продолжает безумное кружение, то, что он, сам того не замечая, наверное, то говорит что-то, то стонет уже - все сводится к одному: некуда, ему некуда деться, ему не победить. Оставшийся путь - один: объявление приговора. Больше никакой возможности спасти, больше ничего! А Каифа еще что-то говорит! Да что б его! Фраза: "Я умываю руки" звучит как признание: последний шаг за мной. Без надежды даже - но без права на ошибку, на миг слабости - один на один со всем ужасом, что ждет впереди, что бы он ни выбрал. Один - вот он: толпа, которую почти видно под протянутой над головами рукой. Второй - бессмертие и предупреждение: "Ты бы отпустил меня..." Неужели ты полагаешь, несчастный...
Это - ужас, это страх такой силы, что, кажется, уже в голос готов закричать! И - это же - выбор. Последний, предельный. Тот шаг, который нужно сделать - шаг вверх. Я не знаю, от чего, но на фразе: "Я умываю руки" и потом, когда Пилат, подняв руку над головой говорил: "Имя того, кого сейчас при вас отпустят на свободу..." - я отчетливо видел его в красном. Всадник Понтий Пилат - от этого ли? Или еще по какой-то причине? Или - это поток алого света лился на него из желтого прожектора? Я не знаю, что это было - было. Вскинутая рука, страшное напряжение обреченного рывка вверх, в небо! - "Все? - Все. Имя!" - и - крушение. Не смог. Не сумел. Не... не знаю. Не - выдержал.

(и вот - вторая цитата: поза, в которой стоит перед объявлением имени Пилат. Эта вскинутая рука, этот рывок - без надежды, на одном только безумном напряжении. Это - фото "белой" Калигулы:
http://ugozapad.msk.ru/fans/v2/graph1/c110290_5_uc_b.jpg


...алый огонь - бессмертие. Кара, казнь, растянутая на две тысячи лет. А - белый... Белый свет, прозрачное марево, окружавшее фигуру - это... я не знаю, что. Сила духа, наверное. Или... или просто - душа. Вот так, наверное, она просвечивает - даже через огонь бессмертия.

http://pics.livejournal.com/fredmaj/pic/000s1h1w/s640x480
http://pics.livejournal.com/fredmaj/pic/000s0qw7/s640x480
фото Ю.Ч. со спектакля 24.01.11

И потому - все будет правильно.
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Фред



Зарегистрирован: 09.08.2011
Сообщения: 19
Откуда: Москва

СообщениеДобавлено: Пн Окт 17, 2011 23:10    Заголовок сообщения: Мастер и Маргарита, 3.02.11. Ответить с цитатой

Второе действие восхитило ясностью главного героя - для него все решено, все будет так, как предупредил философ, как - не справившись, не выдержав, струсив - заслужил прокуратор. "Я здесь заболеваю всякий раз" - и некому теперь будет излечить, но дело даже не в этом. Он принял кару - и нынешнюю, и будущую - и будет жить, и исполнять свои обязанности, пока это возможно, пока не выполнит долг императорской службы и пока огонь бессмертия не станет единственной его реальностью. Но... Но. Но Иуду он - убьет. С великой радостью убил бы Каифу - но этот, все же, слишком высоко. А Иуда - в самый раз. Не для облегчения участи, нет. И даже не ради одной только мести, но по нескольким причинам разом. Предатель жить не будет.
Ах, как сделано это убийство! Как точно и *вкусно* беседуют друг с другом прокуратор и начальник тайной службы! С полным пониманием, когда и отношение к предстоящему делу у обоих - одно. Афраний только опасается не управиться за одну ночь и, похоже, не сразу понимает, что именно собрался сделать - прокуратор. Но - как тут не понять? "У меня предчувствие", - Пилат смотрит на раскрытую ладонь, и я буквально вижу, как на отточенном лезвии этого "предчувствия" вспыхивает лунный блик. "Не было случая, чтобы оно меня обмануло" - и верно, никогда. Прокуратор хорошо помнит, что и как надо делать.
И второй момент - в следующей сцене: жест Пилата, то, как он проводит рукой по шее и по левому плечу. Он по-прежнему умеет убивать быстро и чисто, хотя - давно этого не делал. Вот, плечо потянул - с отвычки. И опять - прекрасный диалог с Афранием, который отчитывается о своей части работы: о том, как "убийцы" "подбросили" деньги во дворец Каифы. На сей раз казнь над Иудой поделили - прокуратор убивал, Афраний подбросили деньги и записку. (в ней, наверное, должен быть другой текст! не "возвращаю проклятые деньги", а "так будет с каждым!" - судя по тому, как Пилат сочинял эту записку). Но облегчения нет. И потому - "перейдем к погребению". И Левий, который почти видит своего врага-прокуратора, мало что может изменить: бессмертие пришло, от него не отгородиться. Хотя для Левия еще можно кое-что сделать. Можно остановить, удержать от жестокости, напомнить о Га-Ноцри и сказать, что Он не винил никого. Можно, в конце концов - признавшись: "Были у Него поклонники и кроме тебя" - заставить увидеть.
"Игемон! Бессмертие пришло!.." Сейчас Левий увидел его и запомнил.

Бал, от которого, похоже, никуда не деться, стал сном Пилата. "Какие сны...?" - вот, такие. Пепельный ад, бесконечное кружение теней, в котором движется сновидец текучей, плавной походкой человека, которому больно. /И, может быть, явление на балу Пилата вызвало из глубин памяти (чего? сцены, наверное) отзвук, эхо *правильного* голоса, тень того Воланда, который одним своим присутствием утверждал существование Бога. От нынешнего исполнителя ничего подобного не было никогда, а тут я аж обернулся: померещилось, что с чашей стоит - другой человек. Померещилось?/
Это - сон, а наяву - мучительная бессонница, исступленная жажда: "Я хочу идти по ней и разговаривать с тобой, Га-Ноцри!"
"Свободен! Ты - свободен, иди!" - единственный ответ, единственный - голос, который может пройти через пламя. Автор романа о Потнии Пилате по праву отпускает своего героя. Иди, Он ждет тебя.
Еще не освобождение, нет. Прокуратор так и не видит его - но это не небытие праха, это... Это - лунная дорога, по которой он уходит - медленно-медленно - не веря и даже не надеясь, но - вверх. Потерпите, прокуратор. Еще несколько шагов - вверх по лестнице луны. Еще - несколько шагов...
Он ждет - тебя.

Слова произносит Воланд, но право на них - у другого. У - Мастера, автора романа о Понтии Пилате. Мастер - отражение, двойник Пилата, двухтысячелетнее эхо того крика "Вар-Раван!". Та же трусость, то же бессилие, тот же неверный шаг - и та же расплата. Две тысячи лет бессонницы - и вечный приют, подаренный Воландом. Маргарита, которую Мастер просто боится, станет его спутницей - в этом прокуратору повезло больше, рядом с ним остался верный Банга, а тут - такое... Ну, что же - значит, вот так и будет. Мастер принимает и это - в конце концов Пилат не связывался с Воландом, он просто струсил, испугался толпы и смерти от ее рук. Но он не предавал, а Мастер? - что сделал он, кроме того, что отдал свой роман, не сумев отстоять его, отдал - как предал? - своего героя и сжег в печи единственную для обреченного на бессмертие возможность дать знать о себе, позвать, быть услышанным? Это? это ли - и только ли это? Кто он, Мастер? откуда взялось в нем, безумном, боящимся всего, то достоинство, с каким он отвечает Воланду на вопрос о романе: "О Понтии Пилате", и "Я его сжег. В печке". Достоинство - по праву, достоинство того, кто принял положенную кару - и не пытается увильнуть. Да, он освободил прокуратора - а сам занял схожее место, не на кремнистой осыпи, но - в доме, увитом диким виноградом... велика ли разница от декорации? Но, может быть, когда-нибудь... через две тысячи лет, или раньше, Мастер тоже услышит: "Свободен. Ты - свободен!" - и покинет вечный приют ради еще одной встречи.

(словом, Бакалов сыграл здорово и очень, очень высоко - в финале. На самом деле именно финал - и монолог "Не было казни!" особенно отличались, были на уровне "белого", по определению Лучар, "Мастера" - и этот свет оправдал и перекрыл весь бред московских сцен, воландоцентричность и его же, Воланда, пустоту... Словом, Мастер был "в рифму" - белому Пилату).
Вернуться к началу
Посмотреть профиль Отправить личное сообщение Посетить сайт автора
Показать сообщения:   
Начать новую тему   Ответить на тему    АРХИВ ФОРУМА ТЕАТРА НА ЮГО-ЗАПАДЕ -> Обсуждение спектаклей Часовой пояс: GMT + 3
Страница 1 из 1

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах


Powered by phpBB © 2001, 2005 phpBB Group