/…/ Нормальный, среднего уровня спектакль. Правда, Боча какая-то дерганая, истеричная, а все остальные в норме. Успокоились? Потом до меня дошли слова Вити: «Что касается театра, я сделал все, что мог». Не знаю, говорил ли он с В.Р., но на сцене он действительно делал, что мог. Спектакли этих дней были на прежнем, т.е. додекабрьском уровне. Так вот, «Носороги». Первый раз за последнее время я вижу почти трезвого и — чудо! — даже бритого Беранже (наверно, по случаю дня рождения «моей жены Огюста»).[2] Мягкая очень сцена. А.С. возмущается, почему его не пригласили. Все веселятся. Наконец, Сережа начинает выяснять, почему Беранже пьет. «Ну не могу я корпеть на службе по 8 часов в день…» Витя вдруг накручивает темп и переходит на крик. «Остановись, идиот, ведь сейчас сорвешься!» — и точно. Голос пресекается. Пауза. «Фу, даже голова закружилась…» — наконец выдыхает Витя, улыбается Сереже и А.С. и как ни в чем ни бывало продолжает играть. Далее. Левая точка. «Сейчас музыку послушаем», — говорит Витя и ложится на окошко, зажимая рукой сердце. Так… Кончилась эта ерунда дракой Беранже с Жаном. Витю буквально на себе уволокла Надя и почти положила на столик. «Щиплется», — пожаловался Витя, по-прежнему держась за сердце. «Интересно, кто — Сережа, что ли?» — думаю я. А дальше — как ни в чем ни бывало. Нормальный ровный спектакль. Правда, в сцене превращения Жана в носорога Сережа здорово закрутил темп и эпизод старательно запарывал, давая понять Вите, что играет не всерьез. Реакция на уход Дези у Вити была тоже какая-то клиническая, а не театральная, что, впрочем, совершенно не помешало последнему монологу прозвучать очень достойно — уверенно и с улыбкой в конце. Я уже не помню, на кого он там смотрел, но я в первый раз почувствовала, что это такое, когда тебя волокут на сцену. Странное очень чувство — просто за плечи тащит, паразит, а сидела я, между прочим, в 6 ряду. Так и уронить можно! Говорят, на 21.00 было ровнее и выше — может быть, я не видела. Правда, Стася и О.К. шедевра там не заметили, но зато я в течение 3-х дней слушала душераздирающие вопли очумевших от восторга девчонок. Первая фраза Ольги Федоровой: «Наталья! Ты не видела самого главного: Виктор был абсолютный свет!» Далее выяснилось, что и А.С. у нас — столб света. После чего мы предложили ругать Витю, т.е. ласкать: «Ягодка ты наша… волчья, свет ты наш… абсолютный» (etc). Ну это я вообще-то язвлю. /…/

Утро 9-го не помню совершенно. Только погода, кажется, плохая была (накануне — солнце вовсю). Конечно, мои благие намерения записывать по дням рассыпались в прах, ничего я не успевала. /…/ Стояли там. В.А. прошел мимо, не поздоровавшись (странно, впрочем, мы такие деловые были). /…/ Ловили билет — безуспешно. Людка, правда, что-то отловила, кажется. А мне не везло. Но дали входные — боковушку ставили, вернее, на 6 часов это была скамеечка. Я попала на самый край, пока провозились, а Оля Ф. — на приставном. Т.ч. спектакль полноценно я не видела, хотя сказать есть что.

Во-первых, Виктор не играл пьяницу. И не выглядел, как после длительного запоя. Он шутил, играл легко. Интонации были искренне веселыми, особенно когда он устроил всем подначку — «Я справлял день рождения… жены… нашего друга Огюста». Они долго обговаривали эту хохму, особенно здорово вышло у Ванина, который вздумал пожаловаться, что его тоже не пригласили на день рождения «вашей жены нашего друга Огюста» (так, кажется, выразился Белякович). Посвященные умирали со смеха. И дальше спектакль шел ровненько, только вот Боча почему-то сильно нервничала. Зрители смеялись, а мне делалось не по себе (хотя я думала, что это глюк, быть не может). Ее сильно заносило, потом она вообще подвернула каблук и выползала под общий хохот, играя чуть ли не в доску пьяную. Что с ней было? Железная Боча не выдержала в конце концов. Еще бы. Кстати, свойство сильной личности — срываться, когда остальные уже выбрались. А Виктор держался молодцом. Я боялась, что ВРБ, который, говорят, 8-го пришел пьяным, устроит им «обсуждение», но, видно, обошлось. Главное — ни тени «Калигулы» или чего-то такого. Я совсем успокоилась — это было даже легче, чем «Мольер» — без прорывов своего, будто ничего и не было. «Я все еще справляю день рождения жены нашего друга Огюста», — говорит Витя потихоньку, и от этого почему-то хорошо делается на душе. Были еще любопытные зрительно моменты — неожиданный ракурс — очень красиво, спектакль ведь желтый — лучший свет для Виктора.

Оля была очень довольна, но и она чувствовала — не потолок. Хорошо, здорово, лучше, чем можно было ожидать, но не верх. Вышли, девчонки ушли — они равнодушны к этому спектаклю, а мы остались. К тому же они не сумели записать, и Оля забрала магнитофон (с ее любовью к «Носорогам» — первое дело). Пришла Оля К. с цветами (мы ее просили) — два букета тюльпанов. Стася, Гоша — они все на девять. /…/ Сели мы идеально — второй ряд слева, крайние места, перед нами на приставном усадили Гошу. Девчонок тоже пустили, они сидели на боковушке, правда. Оля положила к себе на колени магнитофон, мне дала микрофон, а сама еще потом фотоаппарат достала. Забавное зрелище — второй ряд видно как на ладони, Виктор смотрит на руки, я опускаю чуть-чуть программку. А Ванин вообще над нами. Микрофон высоко (на коленях у меня сумка и цветы), факт что видно. Но они были, кажется, не против.

Спектакль был великолепный! Такое я видела только 31 января прошлого года. Как будто вообще не было ничего, как будто мы все вернулись в то время. Начался спектакль еще на уровне первого, но после первых же шуток они все вдруг развеселились. Схлестнулись в шутках, и я вижу, как Витя словно молодеет на глазах. На этом спектакле ему можно было дать лет 30. Озорные глаза, улыбка. Первая сцена еще так-сяк, хотя уже тут — общая радость, улыбки, взаимопонимание (а на первом спектакле мне показалось, будто В.А. всерьез ссорился с Беляковичем — уж больно велика была пауза после драки и вид у Беляковича удивленно-гневный).

Я прозевала начало сцены, мы возились с фотоаппаратом, да и потом часто отвлекалась, следя за Олиной работой. Помню вспышками — как Витя улыбнулся Гоше, как сидел у окна и высматривал, чем это мы занимаемся. Помню Ванина — веселого, хохочущего. Помню Бочу. Она успокоилась ко второму спектаклю. (На первом у нее поплыл текст, Ванин тогда проорал — «Я это уже слышал» <про кошечку>. Он и тут не удержался, потихоньку сказал «опять». В контексте первого спектакля, явно. У Виктора, кстати, так же прозвучала фраза про день рождения — Ванину, потихоньку.) Виктор играл того Беранже, которого я видела когда-то — беспечно-наивного, простого парня, человека с открытой душой, добрым сердцем. Это было невероятно — возвращение Беранже, возвращение «Носорогов». Что еще запомнилось? Легкость, необидчивость интонаций, ни тени раздражения, которое было осенью. «Тем более это не могло мне прийти в голову…» Отчетливо помню великолепно сказанное: «За вас!..», когда Жан запрещает Беранже пить. (Секунда удивления, добрый прищур глаз и ласковость сказанного.) Добрый-добрый! И потом, совсем без обиды, ну что ж делать. Тихонько: «Стой!» — с юмором, озорно. И обижался иначе — искренне, ужаленный в самое сердце, и беззлобно. От него шел свет. Я вновь видела это!

Помню, как Боча махнула хвостом своей «кошки» перед носом Ванина. Он на словах «давайте сюда, мы ее положим в ящичек» (за точность не ручаюсь) потянулся руками, она вскочила и как махнет! Ванин, улыбаясь, потом смахивал в воздухе летящие шерстинки. Помню, как исчез логик, и при загорающемся свете замершую фигуру Черняка и Витю, откинувшегося на стуле, в откровенной позе спящего. Помню, как Витя вскакивает при появлении Дэзи, лихорадочно поправляя костюм. И говорит про Дюдара.[3] (Кстати, на 1-ом спектакле эти слова почему-то мне показались к Вите относящимися, странно даже.) И великолепный переход к фразе о примере, который подает Жан. Молчание, доброе и с настроем, весело-укоряющий взгляд. Да, на 1-ом спектакле Белякович нахально обозвал Витю перед уходом — «лохматый пьяница». А на втором так не сказал (может, Витя обиделся?). Великолепный и неожиданный уход Бочи — дошла до Виктора, вдруг заорала на него и как шмякнет свою драгоценную шкурку на пол! Витя аж рванулся, чтобы поднять, но спохватился, не стал. (Кстати, на 1-ом спектакле интересно было разглядывать технологию спектакля — видно то, что в темноте — как стулья ставят (а Беранже все еще говорит и внимание зала на нем), как Дэзи выходит чуть раньше, чтобы появиться на реплику, как чьи-то шаги в комнате Жана делает Ванин.)

Но окончательно разошлись они во второй сцене. Шум, ор — как всегда (абсолютная четкость, ритм), появляется Беранже. «Галантный, хотя по виду не скажешь». Конфетка Дэзи, мимоходом, в полупоклоне, прислонившись к колонне. И миг, когда с сердца свалилась последняя тяжесть — Витя изображает носорога, вскакивает, как пружинка, и мы видим бесконечно родное, веселое, озорное лицо Вити. Ви-ити, а не В.А. Слаженность работы с Ваниным (он сегодня тоже в ударе), их «комментарии к закону о борьбе с алкоголизмом» и пр. — общий хохот. Бег мадам Беф — Боча тоже включилась в общую игру — сдувает упавший локон настолько комично, и я чувствую — ей тоже весело. Витя, вопрошающий — «С одним рогом или с двумя?» Черняк, под общий хохот заявляющий: «Я его уволю», — безапелляционно и всерьез. Завелись, не остановишь. Спад напряжения после исчезновения мадам Беф (как она, кстати, за штанину Беранже дергала — мол, Витя, дай взглянуть-то). И Беранже с Дюдаром потихоньку разговаривают у окна — по-дружески так, о своем. Как они вылезали! Дэзи вскрикнула (а Витя заранее отвлекся, отвернулся), Беранже как рявкнет — смешно, здорово. А Колобов свои слова сказал нам с Олей, ну, мы, конечно, помотали головами — хорошо![4]

Благодаря такому началу зрители (а зал был обычный) прочно вошли в спектакль. Главное в «Носорогах» как в спектакле — контраст начала и конца и плавность перехода. Было и то и другое. Виктор вышел на сцену с Жаном в настроении первых двух сцен. Да, он пришел извиняться, но — по-дружески и вообще — был тем же человеком. Поэтому его реакции вплоть до шишки — юморные. Он и появился с воплями и грохотом. И сидел как-то по-домашнему. Только там, у стены, он вдруг начинает осознавать. И тогда говорит: «А вы знаете, что стало с Бефом?» Широко открытые глаза и этот голос — мгновенно пронзают. С этой секунды спектакль меняется. Мягко, очень мягко, но четко можно провести линию в рисунке роли. В его глазах — страх, но нет ярости или отчаяния. Он остается самим собой — человеком, чувствительным, ранимым. Это и определяет. В его крике — желание остановить, спасти. Вот именно — спасти. (Как он рванулся — «Я позову доктора…» и замер.) Он кричит не на Жана, а Жану. Не накричать (как это бывало), а докричаться. И невозможность поверить: «Жан, Жан!»

И от всего этого 4-я сцена была — обидой, размышлением, болью. Опять зазвучало — «Но при мне-то он мог удержаться!» Забавно, Беранже протрезвел в этом спектакле, а Дюдар смягчился. Даже его «Большие дети!» — не резало так слух. И все же его мягкость ничто в сравнении с беззащитностью Беранже. В диалоге Виктор взлетел на недосягаемую высоту. Мучительная невозможность объяснить, собственная беспомощность в попытках высказать свою правду (крик о Галилее), сбивчивость, отчаяние, рвущийся голос! Это, как и в 3-ей сцене — не крик на него, а вопль, стон отчаяния. Если на первом спектакле после слова «станете» была пауза и возникла мысль, что он скажет: «носорогом», то в этот раз — «сторонником» и в глазах — напряжение, как в сцене с Жаном, Беранже — человек не очень сильный, ему узнавание и подобные вещи дорого обходятся, больно и страшно. Он пугается, видя это в друге. А потом срыв, вопль о Галилее, холодный тон Дюдара, непрошибаемая стена и оборванный тон, почти плача — «Вы меня совсем с ума сведете со своим Галилеем…» Да, мне показалось, что Ванин сильно его ударил. Во всяком случае Витя полсцены после зубы языком ощупывал. Потом — полусонные реплики о Логике — Беранже выдохся, язык заплетается. Медленное осознание, и когда увидел — уход вглубь. А потом была совершенно гениальная сцена у всех троих. Появляется Дэзи. Реакция Дюдара — удивление, боль и ревность. Я в первый раз вижу, чтобы Ванин так это отыгрывал. Это ведь ближе к первоисточнику, где они все сами и виноваты, чем к спектаклю, но мне понравилось. Он словно в «Трактирщице» или «Трех цилиндрах» (даже там таким не всегда бывает). Такая боль, осознание, ломка («я бы на свежем воздухе поел» — носороги тут еще ни при чем). А Дэзи вовсе не хочется, чтобы он уходил, он ее не понял, она мечется потом у колонны, пытаясь удержать (Дюдара она любит все же). И Виктор. Увидел Дэзи — улыбка! «Какая вы милая!» И загляделся. Они говорят, он даже не слышит. И новость про Ботара так же выслушал. А через секунду — осознание. И улыбка сходит с лица. А потом — уход Дюдара. И когда он уже стоит на авансцене — Виктор совсем близко — (как 25 ноября,[5] что же он там увидел) — лицо у В.А., как в «Драконе», когда он видит палку, — расширенные глаза, напряженность. Только там надо стоять неподвижно, а тут можно уйти, и он уходит, ускользает, словно серой тенью, порывом ветра, бесшумно двигаясь, как отступая, — совершенно особенно, объяснить это невозможно. М.б. — ужас от него исходит, поэтому так?

Он стоит неподвижно, глядя куда-то в зал, Дэзи у окна, смотрит на улицу. Мир еще более сузился, их только двое в комнате с зашторенными окнами. Она говорит тихо, медленно, задумчиво. А в его голосе и глазах — такая боль! А когда она подходит, вдруг кажется — опять прорыв в свое. (А может ли быть иначе у В.А., у которого роль — жизнь и жизнь — роль, все сплелось, все выстрадано.) Как в сцене с Армандой, захлестывает волной тоски и нежности, он почти шепчет. И Надя, кажется, говорит именно ему (да еще эти слова) — «Вот видишь, значит, все возможно». Такое сострадание, порыв не по роли (а может, и по роли, Надя — актриса). Его руки обнимают ее, скользят. Дальше. Дальше Надя была как всегда гениальна (вот уж кто истинная актриса на Юго-Западе). Помню, как он задергивает штору и — новый жест, появившийся в этот день, — склонив голову, зарывшись лицом в ткань, руки еще держат края портьеры — «Я спасу тебя от них…». Помню, как он шел к ней, медленно, и от него шла волна боли и отчаянья — «Ты этого не сделаешь. Ты ведь сильнее меня…» — тот же ужас осознания. И ее рывок от прикосновения. Помню, как она бьется в его руках, его лицо — и теперь — не гнев, не ярость — боль и страх. «Дэзи!»

Свет снова загорается. И та фонограмма — финал. Виктор стоит у колонны, прислонившись к ней, кажется — совершенно без сил. Финал шел так, как гамлетовский. (Я имею в виду начало — первую часть.) Тихий голос и все — через сердечную боль. Я испугалась даже, но текст не плыл и голос звучал, да и потом… (впрочем, Виктор непредсказуем). Я так и не знаю истины. Так он еще никогда этого не говорил. Невероятная высота и вместе с тем — жуткая боль и ощущение одиночества. Жалость, страх за Дэзи («одна»). И еще врезалось в память: «Понимаю ли я себя». Внимательный, дико сосредоточенный взгляд: «Я себя понимаю?» (Глаза были темные и напряженные, но не отстраняющие, а с осознанием, с мыслью, да, мысль, напряженная мысль — вот что было). Помню его покрасневшие глаза, отчаянье второй части, не страх и боль, как в начале (холодно) <и у зала — дикое ощущение одиночества, и это — главное>, а отчаяние в открытую, плач. Да, тут есть переход, явный, от состояния неподвижности (замерев) к крику (когда в окружающее не вслушиваешься так, больше — в себя, борьба с собой). А дальше — все, переход к финалу.

|Вторая часть — ирония над собой, замедленность речи, насилие над своим существом — «Станут ли они когда-нибудь…»[6] Что-то уволакивающее, он берет этим куском, берет окончательно. Первый — после крика, как-то по контрасту, надо еще осознать и опомниться, а здесь — он ведет за собой. Здесь еще и разгон. С ума сойти! Технология, в которую вникаешь, а потом оказывается правдой («Становление», роль Броньки).[7]|

На секунду у Виктора было лицо Калигулы (Оля это тоже увидела). Он сидел на полу и вдруг запрокинул голову. Одна только секунда, когда интонация изменилась в сторону «сверху-вниз». Тут же это ушло. Он встает, уходит вглубь и кончает спектакль на такой высокой ноте, чисто, без тени той дрожи, ярости, что трепала прежде. Меняется интонация. Первая фраза — напряженность и вдруг — резко вниз, в спокойный тон, утверждение. Выдержанность! Это был такой взлет! Я чуть не заорала (боялась этого момента, боялась срыва, скачка к «Калигуле». Наоборот).

Спектакль кончился. Аплодисменты, Оля торопит, прячем аппаратуру, выскакиваем в проход, она хватает тюльпаны и бегом к Виктору. /…/ Спрашиваю у всех — кому цветов не досталось. /…/ Сказали — Наде, ей не дарили. Я пошла с радостью — ее Дэзи не одного букета заслуживает, а ей как-то вот… Подхожу, отдаю цветы, она улыбается. Надя совсем маленькая, оказывается, с меня ростом. /…/ И — хорошо, что Наде, это надо было, я же ей в первый раз дарю, а давно собираюсь. Зрители кричали «Браво!», было пять поклонов, дружные аплодисменты, ликование. А мы просто-таки обнимались. В коридоре я увидела Романыча — он стоял у стеночки, одетый и какой-то весь серый, Людка указала мне на него, я еще пуще стала ее обнимать, потом мы бросились по коридору, я вырвалась, вернулась, решилась-таки подойти и буквально на ухо, стоя вплотную к ВРБ, шепчу: «Валерий Романович, прекрасный спектакль…» «Что?» (и ухо ко мне). «Прекрасный спектакль, честное слово…» «А… ну да…» И долгий внимательный взгляд. Потом сказали: Романыч смотрел финал, ему не понравилось, сказал: «Это не мой спектакль», особенно Виктор его не устраивал, но ему он ничего не посмел возразить. (А Витя стоял на поклонах счастливый! Цветы принимал. Заслуженные. Гоша ему розы вручила, а он аж уронил — укололся. И смеется, поймал.) /…/

Наконец, мы вышли. Собрались все вместе, впрочем, не помню, куда-то делась Оля К. Шли к метро, мы с Олей Ф. остались опять чуть позади, но сначала — хохочуще-кричащая толпа, вдруг — мы увидели луну. Наполовину скрытую — кончалось лунное затмение. Девчонки пошли дальше, а я не могла отвести глаз, накатило, слезы комком в горле — я думала о сегодняшнем вечере, о «Калигуле», о Викторе, обо всем сразу. Что-то пело. Свет луны и холодный ветер, огни во влажном воздухе, состояние уже не покоя, а счастья. Счастья!

Виктор сдержал слово. Мы были счастливы в тот вечер! Даже если это только раз, даже если не повторится, разве можно было предположить, что такое вообще будет? И что Витя сыграет как год назад и даже, может быть, лучше?

Меня кинуло. Я оторвалась от луны, сделала несколько шагов и разрыдалась, уткнувшись лицом в Олино плечо. Сорвалась. А она гладила меня. Мне хотелось вернуться к театру, просто подойти и провести руками — «ах». Я сказала Оле, но она не согласилась, уговорила идти дальше, только помедленней. И все же девчонки нас дождались. /…/ Мы ехали в вагоне метро, уже было совсем поздно, последние пассажиры вышли, и мы были одни во всем вагоне. Мы сидели в начале вагона, Гоша, я и Оля, а напротив Кистанова и Людка (я еще подумала — Кистанова — новый фанат, надо же). /…/ Смеялись, дурачились, ели размороженную вишню пальцами из кулька, потом допивали по очереди ее сок. /…/ Мы пришли с Олей в том же восторженном состоянии, дома нас, конечно, не поняли, но приняли. А мы вскоре ушли проверять запись. Увлеклись. Записалось прекрасно, впечатление, будто В.А. в микрофон говорил, буквально, но мы намучились со скоростью — то тянет, то быстрей, чем надо… /…/ Довели мы девчонок до ручки — и воплями, и слушаньем. Уже часа в три ночи, лежа и перестав решать проблему с записью, слушаем финал. Входит Наталья: «Обесточу!» Я в крик. «Ну ладно». Мы честно дослушали до конца и прекратили.

/…/ На следующий день были «Носороги», которых я смотрела два раза в этот вечер. И мое восхищение этим спектаклем выросло вчетверо!!! «Носороги» 21.00 были на порядок выше «Носорогов» 2 мая.[8] Исчезла излишняя нервность. Ушла куда-то жесткость. Все абсолютно любили Беранже, даже Жан. Я снимала, что называется, в упор. Ванин не бегал от фотоаппарата, а Виктор хитро поглядывал в нашу сторону и чуть что не подмигивал в объектив…

Я рада, что записала «Носорогов». Теперь есть звуковая память. Постараюсь напечатать снимки, чтобы можно было показать спектакль. Ух! Какой был спектакль… Беранже не был хроническим алкоголиком (в ноябре-декабре такое вытворял…), радовался жизни и главное — нес свет…

Оля К. принесла чудесные тюльпаны на второй спектакль, и я понесла цветы Виктору. Как она догадалась купить именно тюльпаны. Мои любимые — любимому персонажу…

На шестичасовых «Носорогах» у Виктора часто было лицо, как у императора Калигулы с Ларискиных фотографий от 8 ноября… Но при этом такой свет изнутри человека лился…

Они все, все участники «Носорогов» сочиняли хохмы, подтрунивали друг над другом… И зал оба раза был очень неплох, доброжелателен.